Более не беспокоясь за судьбу этой загадочной личности, Жак, не имеющий ни малейшего желания вмешиваться в столь же примитивную, сколь и тщетную деятельность полиции, возобновляет следование по своему маршруту, приостановленное внезапно предпринятым преследованием. Он тихонько посмеивается. Здорово он их всех обманул и larvatus prodéé[61]. Кто мог себе представить, что тем карманником был он сам. Но этот вид спорта в общем-то не требовал ни гениальности, ни оригинальности, а предполагал лишь хорошо смазанные суставы нижних конечностей — короче, гордиться нечем. А посему, оказавшись в дверях «Твин-Твин Бара», он без сожаления оборвал карьеру, которая в итоге все равно не привела бы ни к чему сенсационному.
Он заметил мсье Жоржа, который сидел на высоком табурете и беседовал о том о сем с мсье Робером. После приветствий Жак угостил себя как-ты-элем.
— Ставлю сто франков на лошадку, — сказал он. — Возьмете?
— Да. На какую?
— На Вшивую Шкуру в третьем.
— Получится двадцать против одного, если выиграет.
— Да уж не меньше.
Он протянул банкноту, и мсье Жорж записал пари на маленьком клочке бумаги.
— Я бы и гроша не поставил на такую кличку, — сказал мсье Робер.
— Не суй свой шнобель не в свое дело, — сказал мсье Жорж.
— А мне это имя нравится, — сказал Жак.
— Нужно быть полным мудаком, чтобы ставить на такую кличку, — сказал мсье Робер.
Он не успел услышать от мсье Жоржа его повторное «не суй свой шнобель не в свое дело», поскольку уже лежал в полном отрубе, получив от Жака решительный удар правой прямо в пятак.
— А ты, — сказал Жак, обращаясь к мсье Жоржу, — верни мои пять луидоров.
— Почему это, — сказал мсье Жорж. — Я-то здесь при чем?
— Гони сто монет немедленно.
— Только без историй, — сказал бармен, срезая цедру с лимона.
Мсье Робер молча приходил в себя. Мсье Жорж бросил банкноту на стойку.
— Я угощаю присутствующих, — сказал Жак бармену.
— У вас отвратительный характер, — сказал мсье Жорж.
Мсье Робер утирал шнобель шелковым носовым платком и от комментариев воздерживался.
Жак забрал сдачу, оставил царские чаевые и молча вышел. Он немного сожалел о том, что не подверг обидчика какому-нибудь отборному и самолично изобретенному истязанию из своей разнообразной коллекции; самые невинные наказания он назначал, к примеру, тем, чья внешность ему просто не нравилась. Но все это отвлекало его от Вшивой Шкуры, на которую он до сих пор так и не поставил. Он не мог приехать на ипподром после обеда, а свои двадцать франков видел именно в ногах этого животного. Он поймал такси, доехал до бара «Меридьен», доверил свои пять луидоров на Вшивую Шкуру мсье Ришару, после чего спустился в подвал, чтобы позвонить Белепину[62], как договаривались.
— Я еду к де Цикаде после обеда. Все остается в силе? Сорок франков за страницу?
— Ага. Он даст много?
— Не знаю.
— Уж постарайтесь. Кстати, стихи мамаши Жопосла я получил, а башли — нет.
— Я их отдам вам завтра вместе с деньгами де Цикады, если получится из него что-нибудь вытянуть.
— Никаких «если», вы должны мне их выбить.
— Постараюсь.
— Надеюсь. И, главное, не забудьте принести деньги этой тетки.
— Не беспокойтесь.
— Тогда до вечера, в «Твин-Твин Баре».
— Нет. Я только что вмазал мсье Роберу. Лучше где-нибудь в другом месте.
— Как вы меня утомляете демонстрациями своего физического превосходства.
— Я бы предпочел в «Меридьен». Мне там надо будет получить выигрыш с забега.
Белепин ответил «ага», и они повесили трубки.
В «Пети Кардиналь» все уже сидели за столом и в ожидании грызли редис.
— Вы проштрафились, мсье Жак, — крикнула хозяйка.
Он сел напротив нее, между Дядюшкой и официанткой Сюзанной; мсье Дюсэй и официант Гораций обрамляли хозяйку.
— Родольф меня уверял, что вы ставите на Вшивую Шкуру в третьем забеге, — сказал Дядюшка.
— Точно.
— Безумие! — воскликнул Дядюшка. — Безумие! Две пятерки потеряли! Честное слово!
— Две! Вы хотели сказать двадцать!
Дядюшка чуть не подавился. Хозяйка наполнила его бокал вином.
— Запейкавотлутшэ, — сказала она.
Он запил и прохрипел:
— Двадцать пятерок!
— Да, действительно, мсье Жак, вы неблагоразумны, — сказала хозяйка. — У вас ничего не останется.
— А если я выиграю?
— Ну-у-у, мсье Жак, вы же прекрасно знаете, что с вами это никогда не случается.
— А Баклан, который принес мне двадцать пять против одного?
— Кто же не помнит, — сказал официант, — в тот день мсье Жак угощал шампанским.
— А потом, эта Вшивая Шкура, — сказал Дядюшка, — как можно рисковать своими деньгами ради клячи, которую кличут так вонюче!
— Мне это имя нравится, — сказал Жак.
— Сразу видно, что у вас их никогда не было, — сказал Гораций.
— У меня они были в школе, — сказала Сюзанна.
— Нашла чем хвастаться, — сказала хозяйка.
— Для кого-то это происшествие, — сказал хозяин, — а для кого-то самое важное событие в жизни.
— Вам бы обо мне только гадости говорить, — сказала Сюзанна.
— У меня они были в армии, — сказал Гораций. — Они разгуливали по тумбочке.
— А мне намазали голову какой-то мазью, причем жирной. А на подушку положили полотенце.
— До чего же цепкая живность.
— Да, упрямая.
— И зачем их, черт возьми, только Бог создал?
— Бельевые вши еще хуже, чем телесные.
— Приходится кипятить всю одежду. Или убивать их поодиночке.
— Они хрустят.
— Хи-хи-хи.
— А их никогда не пытались приручить? — спросил Жак у Дядюшки.
— Среди членистоногих я знаю только насчет блох. Пауки приручаются, но не дрессируются. Очень горделивый характер, совсем как у кошек.
— Я никогда не видела дрессированных блох, — сказала Сюзанна.
— Я видел, — сказал хозяин. — Очень смешное зрелище. Они стреляют из пушки.
— Я тоже, — сказала мадам Дюсэй. — Просто невероятно. Особенно когда они скачут в своей маленькой карете.
— Хотя ничего мудреного в их дрессировке нет, — сказал Дядюшка, — их берут ором, как и других животных.
— И людей, — сказал Гораций.
— В основном этим занимаются женщины, у них от этого все ноги в красных пятнышках, потому что они должны их кормить, понимаете. Им, женщинам, это придает особый шарм.
— Ничего себе, — сказал Гораций.
— А в семинарии, — спросил Жак у Дядюшки, у вас были паразиты?
— Никогда!
— Хотя иногда встречаются удивительно неопрятные семинаристы, — сказал официант.
— Это правда, — сказала хозяйка.
— Теперь уже меньше, — сказал хозяин, — потому что сейчас они начинают заниматься спортом.
— Я никогда вам об этом не рассказывал, — сказал Жак, — но я чуть не постригся в монахи.
— Безумие! — воскликнул Дядюшка. — Безумие! Извращение!
— А почему бы и нет? Я мог бы стать епископом и — кто знает — возможно, кардиналом. Или даже Папой Римским.
— А вот мне бы совсем не хотелось стать Папой, — сказал официант.
— А вы сами, — спросил Жак у Дядюшки, — вы сами как долго были кюре?
— Десять лет, сын мой. Не считая семинарии.
— Расскажи ему, как это закончилось.
— Это, наверное, нескромный вопрос, — сказал Жак.
— В моей жизни секретов нет. Как это закончилось? Ну конечно же из-за женщины.
— Готов поспорить, что из-за наездницы.
— Конечно. В то время я был викарием в Сен-Усрале-да-Запомете[63]. Однажды приехал цирк. По улицам города проскакала кавалькада. Я увидел наездницу — и все, втюрился, старина, и втюрился крепко. В тот же вечер я пришел на представление в гражданской одежде и уселся в первом ряду, чтобы любоваться своей возлюбленной. Естественно, все меня узнали.
— Для этого надо иметь редкостное нахальство, — сказал официант.
— А оно у меня было. Потом цирк уехал. Через две недели я его нагнал и устроился в нем клоуном. У меня оказался талант клоуна, а я об этом даже не подозревал.