Коллективисты, впрочем, знают это и сами. Они смутно понимают, что никакое общество не могло бы просуществовать, если бы оно строго провело до конца своё правило: «каждому по его делам»; они тоже понимают, что потребности личности — мы не говорим о капризах — не всегда совпадают с её делами. Так, например, Де Пап пишет:

«Этот чисто индивидуалистический принцип будет, впрочем, смягчаться общественным вмешательством в дело воспитания детей и молодых людей (включая сюда пищу и всё их содержание) и в дело общественной организации помощи калекам и больным, пенсий для старых рабочих и т. п.».

Они понимают, по-видимому, что у сорокалетнего человека, отца троих детей, больше потребностей, чем у двадцатилетнего юноши; что женщина, которая кормит ребёнка и проводит около него бессонные ночи, не может делать столько же дел, как человек, спокойно выспавшийся. Они понимают, по-видимому, что люди — мужчины и женщины — изнурённые, может быть, на службе обществу, могут оказаться неспособными сделать столько же «дел», как те, которые проводили время спокойно и получали свои «чеки», занимая привилегированное положение государственных статистиков.

Поэтому они спешат смягчить свой принцип. «Конечно», говорят они, «общество возьмётся кормить и воспитывать детей, будет помогать старикам и больным! Конечно, потребности послужат в данном случае мерилом издержек, которые возьмёт на себя общество, чтобы смягчить своё основное правило: «каждому по его делам».

Одним словом, получается опять-таки благотворительность, всё та же христианская благотворительность но на этот раз организованная государством! Стоит только усовершенствовать Воспитательные Дома и организовать страхование от старости и болезни — и основной принцип смягчён! Всё та же система: «Сначала ранить, а потом лечить!».

Таким образом, начав с отрицания коммунизма и с насмешливого отношения к принципу «каждому по его потребностям», они, эти великие экономисты, в конце концов замечают, что забыли-таки одну вещь, а именно потребности производителей. Они спешат их признать. Но только оценивать эти потребности должно государство; государство должно проверять, соразмерны ли они с делами каждого? Подать ли милостыню или нет?

Государство, стало быть, возьмёт на себя благотворительность —призрение хромых и слепых нищих, а от этого до английского закона о бедных и до английских рабочих домов, т.-е. тюрем для неимущих — всего один шаг. Ведь и то безжалостное современное общество, против которого мы возмущаемся, тоже оказалось вынужденным смягчить свой индивидуализм; оно тоже должно было сделать некоторые уступки в направлении коммунизма и точно так же в форме благотворительности: оно так же завело Воспитательные и «рабочие дома!».

Оно точно так же раздаёт дешёвые обеды из боязни, как бы голодные не разграбили его лавок. Оно так же устраивает больницы, очень часто плохие, но иногда и великолепные, чтобы помешать распространению заразных болезней: неравно и сам заразишься! Оно так же оплачивает сначала часы труда, а затем, берёт на себя воспитание детей тех, кого довело до крайней нищеты. Оно так же принимает во внимание потребности и делает это в форме Казённого Попечительства о Бедных.

Бедность послужила, как мы видели, первым источником обогащения; она создала первого капиталиста. В самом деле, ведь прежде чем явилась та «прибавочная стоимость», о которой так любят говорить, нужно было, чтобы существовали бедняки, которые согласились бы продавать свою рабочую силу, чтобы не умереть с голоду. Их бедность сделала возможным существование богатых. И если она так сильно развилась к концу Средних Веков, то это благодаря тому, что завоевания и войны, последовавшие за образованием государств и обогащением вследствие эксплуатации Востока, порвали связи, существовавшие раньше между земельными и городскими общинами, заставили их, вместо той солидарности, которая практиковалась прежде, ввести у себя драгоценный для эксплуататоров принцип наёмного труда.

Неужели же этот самый принцип должен явиться теперь результатом революции? И неужели мы назовём этот жалкий результат именем «социальной революции» — этим именем, дорогим для всех голодных, приниженных и оскорблённых?

Нет, этого не будет. В тот день, когда старые учреждения начнут падать под ударами пролетариев, — раздадутся голоса, требующие «хлеба, убежища и довольства для всех!».

И эти голоса будут услышаны. Народ скажет: «Удовлетворим прежде всего ту жажду жизни, радости и свободы, которой никогда мы ещё не могли утолить! А когда мы испытаем это счастье, тогда мы примемся за дело: за уничтожение последних следов буржуазного общества, его нравственности, почерпнутой из бухгалтерских книг, его философии «прихода и расхода», его учреждений, устанавливающих различие между «твоим и моим». И «разрушая, мы будем создавать», как говорил Прудон, — будем создавать во имя коммунизма и анархизма.

Исходя из понятия о свободной личности и переходя затем к свободному обществу, — вместо того, чтобы начинать с государства, а затем спускаться к личности, — рассматривая следовательно, общество и его политическую организацию с совершенно иной точки зрения, чем школы сторонников государственной власти, мы и в вопросах экономических следуем тому же методу. Мы изучаем потребности личности и средства, которыми она пользуется для их удовлетворения, а затем уже обсуждаем вопросы производства, обмена, налогов, правительства и т. п.

С первого взгляда это различие может показаться неважным; но в действительности оно перевёртывает все понятия официальной политической экономии.

Откройте сочинение любого из экономистов. Вы увидите, что он начинает с производства: разбирает средства, употребляемые в настоящее время для создания богатств: разделение труда, мануфактуры, роль машин, накопление капитала. Начиная с Адама Смита и кончая Марксом, все экономисты поступали именно так. Только во второй или третьей части своего труда начинает экономист говорить о потреблении, т.-е. об удовлетворении потребностей личности; да и то ограничивается он описанием того, как распределяются теперь богатства между всеми теми, кто предъявляет на них права.

Мне, может быть скажут, что это вполне логично, что прежде, чем удовлетворять потребности, нужно создать то, что требуется для этого удовлетворения; что прежде, чем потреблять, нужно произвести. Но прежде, чем произвести что бы то ни было, разве не нужно почувствовать потребность в данном предмете? Что, как не необходимость, заставило прежде всего человека охотиться, выводить скот, обрабатывать землю, выделывать орудия, а позднее — изобретать и строить машины? И чем, как не изучением потребностей должно было бы руководствоваться производство? Было бы, поэтому, по меньшей мере, одинаково логично начать именно с того, что побуждает человека работать, а затем уже перейти к рассмотрению средств удовлетворения потребностей посредством производства.

Именно так мы и делаем. Но оказывается, что как только мы посмотрим на политическую экономию с этой точки зрения, она принимает совершенно иной вид. Из простого описания фактов она превращается в настоящую науку, стоящую наравне с физиологией, — науку, которую можно определить как изучение потребностей человечества и средств удовлетворения их с наименьшей бесполезной потерей человеческих сил. Её следовало бы назвать физиологией общества. Она является параллелью физиологии животных и растений, которая точно так же рассматривает потребности растения или животного и наиболее выгодные способы их удовлетворения. В ряду общественных наук экономия человеческих обществ занимает таким образом место, на котором , в ряду наук о жизни (биологических), стоит физиология живых существ.

Мы говорим: «Вот перед нами люди, соединившиеся в общество. Хижина дикаря перестала их удовлетворять, и они требуют прочного и более или менее удобного дома. И вот мы хотим знать, может ли, при данном состоянии производительности человеческого труда, каждый из них иметь свой дом? А если нет то что именно мешает этому?»