Обыкновенно бываетъ такъ, что тотчасъ же по выходѣ изъ тюрьмы арестантъ сталкивается со своими бывшими сотоварищами, поджидающими его при выходѣ. Они принимаютъ его по-братски, и почти тотчасъ же по освобожденіи онъ снова попадаетъ въ тотъ же потокъ, который однажды уже принесъ его къ стѣнамъ тюрьмы. Всякаго рода филантропы и «общество для помощи освобожденнымъ арестантамъ», въ сущности, мало помогаютъ злу. Имъ приходится передѣлывать то, что сдѣлано тюрьмою, сглаживать тѣ слѣды, которые тюрьма оставила на освобожденномъ. Въ то время, какъ вліяніе честныхъ людей, которые протянули бы братскую руку прежде, чѣмъ человѣкъ попалъ подъ судъ, могло бы спасти его отъ проступковъ, доведшихъ его до тюрьмы, — теперь, когда онъ прошелъ курсъ тюремнаго обученія, всѣ усилія филантроповъ, въ большинствѣ случаевъ, не поведутъ ни къ какимъ результатамъ.

И какая разница между братскимъ пріемомъ, какимъ встрѣчаютъ освобожденнаго его бывшіе сотоварищи, и отношеніемъ къ нему «честныхъ гражданъ», скрывающихъ подъ наружнымъ покровомъ христіанства свой фарисейскій эгоизмъ! Для нихъ освобожденный арестантъ является чѣмъ-то въ родѣ зачумленнаго. Кто изъ нихъ рѣшится, какъ это дѣлалъ долгіе годы д-ръ Кэмпбелль въ Эдинбургѣ, пригласить его въ свой домъ и сказать ему: «Вотъ тебѣ комната; садись за мой столъ и будь членомъ моей семьи, пока мы подыщемъ работу?» Человѣкъ, выпущенный изъ тюрьмы, болѣе всякаго другого нуждается въ поддержкѣ, нуждается въ братской рукѣ, протянутой къ нему, но общество, употребивши всѣ усилія, чтобы сдѣлать изъ него врага общества, прививъ ему пороки, развиваемые тюрьмой, отказываетъ ему именно въ той братской помощи, которая ему такъ нужна.

Много ли найдется также женщинъ, которыя согласятся выйти замужъ за человѣка, побывавшаго въ тюрьмѣ? Мы знаемъ, какъ часто женщина выходитъ замужъ, задавшись цѣлью «спасти человѣка»; но, за немногими исключеніями, даже такія женщины инстинктивно сторонятся отъ людей, получившихъ тюремное образованіе. Такимъ образомъ, освобожденному арестанту приходится подыскивать себѣ подругу жизни среди тѣхъ самыхъ женщинъ — печальныхъ продуктовъ скверно-организованнаго общества, — которыя, въ большинствѣ случаевъ, были одной изъ главныхъ причинъ, приведшихъ его въ тюрьму. Немудрено, что большинство освобожденныхъ арестантовъ опять попадается, проведя всего нѣсколько мѣсяцевъ на свободѣ.

Едва ли много найдется людей, которые осмѣлились бы утверждать, что тюрьмы должны оказывать лишь устрашающее вліяніе, не имѣя въ виду цѣлей нравственнаго исправленія. Но что же дѣлаемъ мы для достиженія этой послѣдней цѣли? Наши тюрьмы, какъ будто, спеціально устроены для того, чтобы навсегда унизить разъ попавшихъ туда, навсегда потушить въ нихъ послѣднія искры самоуваженія.

Каждому пришлось, конечно, испытать на себѣ вліяніе приличной одежды. Даже животныя стыдятся появляться въ средѣ подобныхъ себѣ, если ихъ наружности приданъ необычайный, смѣшной характеръ. Котъ, котораго шалунъ-мальчишка разрисовалъ бы желтыми и черными полосами, постыдится явиться среди другихъ котовъ въ такомъ комическомъ видѣ. Но люди начинаютъ съ того, что облекаютъ въ костюмъ шута тѣхъ, кого они якобы желаютъ подвергнуть курсу моральнаго леченія. Когда я былъ въ Ліонской тюрьмѣ, мнѣ часто приходилось наблюдать эффектъ, производимый на арестантовъ тюремной одеждой. Арестанты, въ большинствѣ рабочіе, бѣдно, но прилично одѣтые, проходили по двору, въ которомъ я совершалъ прогулку, направлялись въ цейхгаузъ, гдѣ они оставляли свою одежду и облекались въ арестантскую. Выходя изъ цейхгауза наряженными въ арестантскій костюмъ, покрытый заплатами изъ разноцвѣтныхъ тряпокъ, съ безобразной круглой шапкой на головѣ, они глубоко стыдились показаться предъ людьми въ такомъ гнусномъ одѣяніи Во многихъ тюрьмахъ, особенно въ Англіи, арестантамъ даютъ одежду, сдѣланную изъ разноцвѣтныхъ кусковъ матеріи, болѣе напоминающую костюмъ средневѣковаго шута, чѣмъ одежду человѣка, котораго наши тюремные филантропы якобы пытаются исправить.

Таково первое впечатлѣніе арестанта, и въ теченіе всей своей жизни въ тюрьмѣ онъ будетъ подвергнуть обращенію, которое проникнуто полнымъ презрѣніемъ къ человѣческимъ чувствамъ. Въ Дартмурской тюрьмѣ, напримѣръ, арестантовъ разсматриваютъ, какъ людей, не обладающихъ ни малѣйшей каплей стыдливости. Ихъ заставляютъ парадировать группами, совершенно обнаженныхъ; передъ тюремнымъ начальствомъ и продѣлывать въ такомъ видѣ гимнастическія упражненія. «Направо кругомъ! Поднять обѣ руки! Поднять лѣвую ногу! Держать пятку лѣвой ноги въ правой рукѣ!» и т. д.[71].

Арестантъ перестаетъ быть человѣкомъ, въ которомъ допускается какое бы то ни было чувство самоуваженія. Онъ обращается въ вещь, въ номеръ такой-то, и съ нимъ обращаются какъ съ занумерованной вещью. Даже животное, подвергнутое цѣлые годы подобному обращенію, будетъ безповоротно испорчено; а, между тѣмъ, мы обращаемся такимъ образомъ съ человѣческими существами, которыя, нѣсколько лѣтъ спустя, должны будутъ обратиться въ полезныхъ членовъ общества. Если арестанту разрѣшаютъ прогулку, она не будетъ походить на прогулку другихъ людей. Его заставятъ маршировать въ рядахъ, причемъ надзиратель будетъ стоять въ серединѣ двора, громко выкрикивая: «Un-deusse, un-deusse! arche-fer, arche-fer!» Если арестантъ поддается одному изъ наиболѣе свойственныхъ человѣку желаній — подѣлиться съ другимъ человѣческимъ существомъ своими впечатлѣніями или мыслями, — онъ совершаетъ нарушеніе дисциплины. Немудрено, что самые кроткіе арестанты не могутъ удержаться отъ подобныхъ нарушеній. До входа въ тюрьму человѣкъ могъ чувствовать отвращеніе ко лжи и къ обману; здѣсь онъ проходитъ ихъ полный курсъ, пока ложь и обманъ не сдѣлаются его второй натурой.

Онъ можетъ обладать печальнымъ или веселымъ, хорошимъ или дурнымъ характеромъ, это — безразлично: ему не придется въ тюрьмѣ проявлять этихъ качествъ своего характера. Онъ — занумерованная вещь, которая должна двигаться, согласно установленнымъ правиламъ. Его могутъ душить слезы, но онъ долженъ сдерживать ихъ. Въ продолженіе всѣхъ годовъ каторги, его никогда не оставятъ одного; даже въ одиночествѣ его камеры глазъ надзирателя будетъ шпіонить за его движеніями, наблюдать за проявленіями его чувствъ, которыя онъ хотѣлъ бы скрыть, ибо они — человѣческія чувства, не допускаемыя въ тюрьмѣ. Будетъ-ли это сожалѣніе къ товарищу по страданіямъ, любовь къ роднымъ, или желаніе подѣлиться своими скорбями съ кѣмъ-нибудь, помимо тѣхъ лицъ, которыя оффиціально предназначены для этой цѣли, будетъ ли это одно изъ тѣхъ чувствъ, которыя дѣлаютъ человѣка лучше, — всѣ подобные «сантименты» строго преслѣдуются той грубой силой, которая отрицаетъ въ арестантѣ право быть человѣкомъ. Арестантъ осуждается на чисто животную жизнь, и все человѣческое строго изгоняется изъ этой жизни. Арестантъ не долженъ быть человѣкомъ, — таковъ духъ тюремныхъ правилъ.

Онъ не долженъ обладать никакими человѣческими чувствами. И горе ему, если, на его несчастье, въ немъ пробудится чувство человѣческаго достоинства! Горе ему, если онъ возмутится, когда надзиратели выразятъ недовѣріе къ его словамъ; если онъ найдетъ унизительнымъ постоянное обыскиваніе его одежды, повторяемое нѣсколько разъ въ день; если онъ не пожелаетъ быть лицемѣромъ и посѣщать тюремную церковь, въ которой для него нѣтъ ничего привлекательнаго; если онъ словомъ, или даже тономъ голоса, выкажетъ презрѣніе къ надзирателю, занимающемуся торговлей табакомъ и такимъ образомъ вытягивающему у арестанта послѣдніе гроши; если чувство жалости къ болѣе слабому товарищу понудитъ его подѣлиться съ нимъ своей порціей хлѣба; если въ немъ остается достаточно человѣческаго достоинства, чтобы возмущаться незаслуженнымъ упрекомъ, незаслуженнымъ подозрѣніемъ, грубымъ задираніемъ; если онъ достаточно честенъ, чтобы возмущаться мелкими интригами и фаворитизмомъ надзирателей, — тогда тюрьма обратится для него въ настоящій адъ. Его задавятъ непосильной работой, или пошлютъ его гнить въ темномъ карцерѣ. Самое мелкое нарушеніе дисциплины, которое сойдетъ съ рукъ арестанту, заискивающему передъ надзирателемъ, дорого обойдется человѣку съ болѣе или менѣе независимымъ характеромъ: оно будетъ понято, какъ проявленіе непослушанія и вызоветъ суровое наказаніе. И каждое наказаніе будетъ вести къ новымъ и новымъ наказаніямъ. Путемъ мелкихъ преслѣдованій человѣкъ будетъ доведенъ до безумія, и счастье, если ему удастся, наконецъ, выйти изъ тюрьмы, а не быть вынесеннымъ изъ нея въ гробу.