— Обо всем этом хорошо написал Плеханов в своих «Письмах без адреса», — сказал щеголь. — Лет пять назад они публиковались в журналах «Начало» и «Научное обозрение». В основе любой моды — социальные причины. Это потому, что они дают глазу возможность отдохнуть от надоевших тротуаров, бюро и лавок. Вступает в силу закон антитезы. Но, заметьте, этакими пейзажами увлекаются именно те, кто принадлежит к элите уходящего класса. Вряд ли они понадобятся рабочему или крестьянину. Им не до изысков цветовой гаммы. Им нужны земля, право спокойно трудиться и растить детей, то есть — простое и человеческое.

— Мысль неожиданна.

— Ни в коем случае, — ответил щеголь. — Ничего неожиданного в ней нет. Душевное здоровье несут с собой человечеству восходящие классы. А попросту говоря, в основе многих сложных и запутанных явлений частенько лежат причины простые и ясные. Надо только суметь их разглядеть.

— Вот вы какой!

— Да уж такой! — И эти слова щеголя прозвучали четко, безапелляционно, будто официальную бумагу печатью прихлопнули.

Дорога была дальней. Беседа текла спокойно, неторопливо, с той степенью доверительности, которая часто возникает между нечаянными попутчиками. Выяснилось: Александр родом из Симферополя, учился на юридическом факультете Петербургского университета, но по состоянию здоровья вынужден был уехать на лечение за границу. Побывал в Женеве, Париже и даже в Италии.

— Но вы не производите впечатления человека болезненного.

— Современная медицина творит чудеса!

— Зато меня современная медицина никак не поставит на ноги.

— А в чем беда-то?

— В двух словах и не скажешь. С личных неприятностей все началось. Вообще-то, я из Тулы. А сейчас — который уже месяц — здесь…

— Так от чего же вы врачуетесь в Ялте?

— Пытаюсь излечить душу! — сказала Надежда с некоторым вызовом. — Для вас подобное звучит странно? Так знайте же: Крым целителен во всем. Тут даже настроения иные. Нега, сверкающее море, покой. Меня страшит, что беспорядки, творящиеся в стране, скоро перебросятся и на полуостров. Уже, говорят, были забастовки и демонстрации не только в Севастополе и Симферополе, но и в Феодосии и Керчи. Да и в Ялте — сама видела… А какой выход?

— Единственный, — сказал Александр. — Побыстрее разрыть Перекопский перешеек и отбуксировать вновь созданный Крымский остров в море, подальше от материка. А вокруг острова расставить охрану из канонерок.

— Парадокс? Ценю. Но чтобы слегка осадить вас, сообщу одну сплетню, которая может быть вам небезынтересной. Вы, конечно же, едете в гости к Симоновым не просто потому, что у них удобный и просторный дом. Дело в Людмиле Александровне. Да, да, это так, что бы вы сейчас ни возразили. А мой знакомый, тот самый молодой художник, без памяти влюблен в нее. Спросите, откуда я это знаю? Почувствовала. Может быть, потому, что я сама испытываю к нему симпатию. В таких случаях обычно видишь все глубоко, не глазами, а, как говорится, сердцем… Давайте заключим союз…

Александр покачал головой и, может быть, впервые внимательно посмотрел на попутчицу. До этой минуты он был весел, оживлен, говорлив, но, по сути, невнимателен и формален. И умудрялся поддерживать беседу, одновременно думая о чем-то своем, глубинном. А сейчас вдруг как бы впервые увидал ее — одета без вызова, с нужным тактом, не кое-как. Если бы не слишком мелкие черты лица и маленькие, глубоко посаженные карие глаза, ее можно было назвать даже красивой.

— Наконец-то! — сказала Надежда. — А я все ждала, когда вы соблаговолите посмотреть на меня внимательнее, как на предмет одушевленный, а не как на дорожный саквояж.

Александр приподнял шляпу и улыбнулся.

Если бы кому-то пришло на ум собрать и издать все сохранившиеся донесения, доклады, секретные сообщения, подписанные ротмистром Васильевым (а надо учесть, что многие из них за давностью лет исчезли), потребовалось бы как минимум шесть толстых томов. Чем не собрание сочинений?

В общем, в трудолюбии и в служебной ревностности шестипалому Васильеву не откажешь. В начале 1904 года он был назначен на ответственную должность помощника начальника Таврического губернского жандармского управления в Севастопольском градоначальничестве и Евпаторийском уезде. В подчинении у Васильева было достаточно людей для того, чтобы следить за настроениями населения названных городов и на флоте. Но ротмистр уже никому не доверял, даже сослуживцам. Он все пытался делать сам — организовывать слежку за социалистами, вести досье на подозреваемых лиц.

Ротмистр делил население Тавриды на две категории: слуг престола и врагов его. Потому без разбора доносил в Симферополь и в Петербург обо всем, что видел, слышал, о чем ему удавалось узнать через своих агентов. Причем делал это вдохновенно, истово, бумаг и чернил не жалел. Не скрывал и собственного испуга перед разбушевавшейся стихией — а именно так он и воспринял начинающуюся революцию.

Вот характерная деталь. Уже после опубликования царского манифеста от 17 октября, когда пусть формально, но была разрешена деятельность партий, объявлены выборы в Государственную думу, а политические заключенные освобождены, Васильев самовольно удерживал в Севастопольской тюрьме Александра Григорьева (в действительности — Гриневского), будущего писателя — Грина. Грин пытался бежать, попал под еще более строгий надзор. Его освободили ворвавшиеся в тюрьму рабочие.

Ротмистр часто превышал власть и совершал поступки, необязательные в его положении: переодевался в простое платье и ходил по улицам в надежде выследить кого-нибудь из смутьянов, в центре Севастополя держал тайную квартиру для свиданий с особо засекреченными агентами. Делал он все это по собственной инициативе.

Донесения Васильева — любопытнейшие документы. И мы к ним еще не раз обратимся. Растерявшийся страж порядка, охранитель, потерявший голову, совершающий промах за промахом, но при этом невероятно злобный, бессмысленно жестокий человек, способный отправить на плаху не то что сотни и тысячи, а миллионы людей, — только бы выслужиться, только бы доказать собственную преданность престолу.

Живописных портретов Васильева не сохранилось. Но есть выцветшая фотография. На обороте штемпель: «Фотография Синани. Год 1905». Васильев снят в штатском: темный сюртук, холеные усики и нагло глядящие в объектив глаза. Внешне вполне уверенный в себе господин. Но стоило внимательнее вглядеться в фотографию — становилось очевидным: в глубине блеклых глаз Васильева прятался страх.

На исходе лета в Ялте

В тот осенний вечер в Ялте было две луны. Одна висела над тихим заливом, вторая плавала в воде, рядом с пришвартованными к молу пузатыми прогулочными пароходиками, принадлежавшими господину со странной фамилией Гавалло. На корме каждого из них белой краской было написано: «Гавалло № 1», «Гавалло № 2». Был и «Гавалло № 6». Тут же, невдалеке от мола, желающим предлагали за пятак полюбоваться в телескоп на луну, висящую в небе. Если же было жаль пятака, то можно было рассматривать вблизи ту, что плавала, как спасательный круг, на воде. Телескоп городские власти специально заказали за границей. И он был такой же достопримечательностью Ялты, как ресторан в городском парке, вид на гору Ай-Петри или торцовая мостовая, устроенная экзотики ради у самой большой в городе гостиницы «Россия», часть набережной подле которой была освещена электричеством. Остальному городу служили керосиновые фонари. Впрочем, когда-то Ялта имела и газовые. Император Александр III, в припадке великодушия, даровал курорту деньги на газовый завод. Но «царский» завод по неизвестной причине сгорел. Пришлось вновь вспомнить о керосине. Зато потерпевшей Ялте сделали другой подарок — выстроили новый мол. И теперь тут швартовались даже океанские пароходы.

На набережной по случаю отличной погоды было сегодня особенно людно. Приходилось то и дело лавировать между фланирующими парочками.