— Жорж, а ты всегда в таком хорошем настроении? Мама говорит, что ты мрачный, как медведь.
— Не слушай ее.
Спустя короткое время мы потихоньку поплыли меж лодок, садов, деревьев мимозы, террас, на которых повсюду люди в шезлонгах читали, курили, дремали на солнце.
— Невероятно, — бормочет Эвелина, — в декабре…
Крутые излучины канала, тихие заводи за поворотом, Эвелина совсем растерялась.
— Какие дали! — восклицает она.
— Нет, это обман зрения, весь Пор-Гримо не больше моей ладони. Ты видишь одни и те же места с разных сторон, и они тебе кажутся другими. Хочешь, выйдем в открытое море?
— Нет, я не люблю моря. Так забавно рассматривать краски, сочетание камня и воды. Жорж, давай не будем возвращаться в дом. Останемся на яхте, как двое влюбленных. Это мне поможет, видишь, благодаря тебе я сменила кожу. Здесь вечный праздник, веселье, пение.
Она смеется и порывисто целует меня в щеку, яхта резко виляет.
— Осторожно, это тебе не твоя тачка.
Я подвожу яхту к причалу и пришвартовываюсь.
— Решено, селимся на борту?
— Да, да, пожалуйста!
— Хорошо, я должен предупредить мадам Гиярдо и перетащить шмотки. Она подумает, что я на старости лет свихнулся.
— Пусть ее, Жорж, побудь сумасшедшим. Для меня.
На протяжении двух дней я и вел себя как сумасшедший. Мы жили на яхте, словно в фургоне бродячих артистов. Эвелина готовила, если это можно так назвать, на маленькой плитке, сопровождая готовку доносившимися до меня взрывами смеха. Ей нравилось спать на узенькой койке в каюте, не надоедало гладить рукой обшивку из дорогого дерева. Время от времени тень закрывала иллюминатор, и легкая волна качала нашу лодку.
— Отплываем, — кричала она, готовая захлопать в ладоши. Потом, внезапно посерьезнев, продолжала: — Как я бы хотела уехать. Знаешь, Жорж, Гренобль — это хорошо, но есть еще целый свет.
Я тщетно повторял: «Оденься потеплее», но она всегда ходила в шортах и свитере, как непоседливый мальчишка. Она свистела, забравшись на мостик, играла с ручками приборной панели, все трогала, рылась в шкафчиках, раскладывала карты, осматривала аптечку.
— Как все мило!
Однажды, смеха ради, она напялила желтый дождевик. Напрасно я ворчал:
— Сними это, соседи смотрят, что они подумают.
Эвелина только смеялась.
— Жорж, мы же не делаем ничего плохого.
Мог ли я ей сказать: «Ты делаешь плохо мне». И ощущал, как уходит время. Я обещал приехать в Изола, и это затуманивало очарование быстротекущих часов. Как ни верти, эта игра не могла продлиться долго. Конец ей положила мадам Гиярдо.
— Мсье, мсье, — кричала она, стоя на берегу.
Я поднялся на палубу.
— Что там стряслось?
— Какой-то господин звонит из Изола. Говорит, очень срочно.
— Хорошо, иду.
Эвелина подняла голову.
— Не беспокойся, я на одну минуту. Это, без сомнения, Лангонь. Потом все расскажу.
Чертов Лангонь, надо было ему меня беспокоить! Зачем Берта сказала ему, что я в Пор-Гримо, она сшибает нас лбами. Вне себя от злости, я схватил трубку.
— Алло, Лангонь? Да, это я… Говорите громче, вас плохо слышно.
— Галуа умер… Или умирает. Быстро приезжайте.
Я сел на ковер с телефоном на коленях и оперся о ножку стола. Потом принялся спорить, будто было о чем.
— Не понимаю, Галуа же был здоров.
— Я вам объясняю, произошел несчастный случай. Его отправили в Ниццу на вертолете.
— Ради Бога, Лангонь, что же все-таки произошло?
— Нелепая случайность, столкнулся с лыжником. Я только что сообщил мадам Комбаз.
— Куда его отправили?
— В больницу Сен-Рок в Ницце. Алло?
— Да, да, я понял. Но что с ним?
— Кажется, у него поврежден череп. Больше я ничего не знаю. Буду ждать вас там.
Лангонь положил трубку. Я с трудом поднялся с ковра, словно боксер, физически ощущающий падение секунд. Галуа ранен. Ладно. Это его ремесло, и повреждения черепа не всегда смертельны. Меня терзала мысль, что я теряю Эвелину. Мы были так счастливы, жили в таком согласии, что, быть может, еще несколько дней… Я не знал, что сказал бы ей, но надеялся, что было бы достаточно раскрыть объятия и прижать ее к себе… Скорее всего, это бред, но верно одно: я не хотел ее покидать, не хотел, чтобы разрушилось наше убежище, где мы были так счастливы и беззаботны.
В Изола мы могли бы поехать вместе, я об этом мечтал. Но везти ее в Ниццу при таких обстоятельствах… Нет, исключено, несчастный случай с Галуа вернул нас к прежним проблемам. Скобки закрылись. Что ж. Я проиграл…
Не хотелось бы ворошить воспоминания, они еще так свежи и рвут сердце на куски. Я помню, как шел по саду, прижимая руку к груди, пытаясь сдержать волнение. Эвелина, увидев меня, встревожилась.
— Плохие новости?
— Да, Галуа, может быть, уже умер.
Я спустился в каюту и лег на койку. Эвелина присела на корточки около изголовья.
— Жорж, только не говори, что это самоубийство.
— Вовсе нет, несчастный случай. Он, кажется, столкнулся с другим лыжником.
— Но почему же он, по крайней мере…
Эвелина медленно приподнялась и спросила, покачивая головой:
— Это, наверное, были первые испытания новых лыж?
— Конечно да.
— Может, есть какая-то связь?
— Вряд ли… Его отвезли в Ниццу, я должен туда ехать.
Внезапно я почувствовал себя таким старым… Я понимал, каким стариком выгляжу в глазах Эвелины: седой, весь в морщинах, коричневые пигментные пятна на руках, первые ласточки…
— Мама знает?
— Да. Может, дождешься меня здесь?
— Не будем попусту мечтать, Жорж.
Опять передо мной стояла молодая девушка, реально представляющая истинное положение вещей.
— Вернусь домой, не хочу быть для тебя обузой.
— Эвелина, прошу тебя, не надо так говорить.
— Извини, Жорж, но сейчас я для тебя мертвый груз.
— Или вернемся ко мне домой, Мадлена позаботится о тебе.
— Нет, я поеду к маме.
— Как будто бы ничего не произошло? — зло спросил я.
— Точно.
— И ты снова будешь встречаться с этим парнем?
— Каким парнем? Андре?
Я так резко сел, что сам поразился, и схватил ее за руки.
— Эвелина… обещай мне… не встречаться с ним.
Выдал ли меня голос? Она изучающе посмотрела на меня, как смотрят на больного. Ее лицо рядом с моим, взгляд на мои губы выразил такое изумление, что я понял: она уже задавала себе этот вопрос, но, несмотря ни на что, не хотела верить. Старый Жорж… нет, это невозможно. Потрясенный, я попытался изобразить равнодушие, выпустил ее руки, повернулся спиной и стал искать электробритву.
— Извини меня, я, кажется, вмешиваюсь в твою жизнь, но ты должна знать…
— У меня нет ни малейшего желания встречаться с ним, и все же… — прервала меня Эвелина.
Жужжание бритвы заглушает окончание фразы. Я немного помолчал, скобля щеки, показывая, что не имею другой заботы, кроме как привести себя в порядок. Потом повернулся к ней с озабоченным видом.
— Этот несчастный случай совсем ни к чему, девочка моя. Ты будешь встречаться с приятелями, с друзьями. Я хотел сказать, не заговаривай первой о Галуа. Ни слова о «торпедо», ты была права только что. Может быть, связь есть. Куда я сунул мой чемоданчик? Я приеду в Ниццу к полудню. А, я чуть не оставил тебя без единого су.
Я порылся в бумажнике.
— Ты меня смущаешь, Жорж, — запротестовала Эвелина, — не сейчас.
— Почему не сейчас? Давай лапу, держи.
Я насильно сунул ей в руку несколько крупных купюр. Мой нарочито грубый тон сразу стер двусмысленность наших отношений. С отеческой улыбкой я расцеловал ее в обе щеки.
— Спасибо, малышка, что ты съездила сюда со мной.
— Но, Жорж, ты был так добр ко мне.
— Позвоню тебе оттуда. Пока.
Я уже занес ногу на первую ступеньку трапа, когда Эвелина окликнула меня:
— Подожди, Жорж. Помнишь письмо миссионера?
— Там было написано: через девять дней.
— А сегодня как раз девять. Я получила его за шесть дней до того, как ты его сжег.