На восьмом этаже он вышел из лифта и спустился по лестнице на второй из пяти технических этажей здания.

Именно здесь так же, как в подвале, на сорок пятом, восемьдесят пятом и сто двадцать третьем этажах, даже и посторонний мог до определенной степени понять безмерную сложность этого сооружения.

Там проходили кабели толщиной с ногу, по которым с ближайшей электростанции Кон Эдиссон поступало напряжение в четырнадцать тысяч вольт, что было намного больше, чем напряжение, достаточное для казни на электрическом стуле.

Там мощные трансформаторы понижали напряжение до уровня, необходимого для отопления, кондиционеров, вентиляции и освещения всех вертикальных секций здания.

Запах этого замкнутого этажа напоминал запах машинного отделения корабля: это был запах разогретого металла и масла, резины и краски, отработанного воздуха, изоляции и сдержанно гудящих механизмов, подчинявшихся своему Богу электричеству.

Электричество было неслышным хотя трансформаторы тихо гудели и незаметным. Но оно было основой жизни всего здания.

Без электричества это гигантское, сложнейшее сооружение совершенно беспомощно, это только мертвая громада тысяч и тысяч тонн стали и бетона, окон из закаленного стекла и алюминиевой обшивки, кабелей, труб, проводов и невероятно сложных механизмов.

Без электричества здание невозможно отапливать, освещать, проветривать, невозможно пользоваться его лифтами и эскалаторами, не работают системы автоматики и контрольные мониторы.

Без электричества здание слепнет и глохнет, немеет и задыхается мертвый город в городе, памятник тщетности человеческой изобретательности, мечтаний и сомнительного жизненного опыта; Большая пирамида, Стоунхеда или камбоджийский Ангор Ват; курьез и анахронизм.

Нат взглянул на главный электрический кабель, тщательно разведенный, чтобы он мог отдавать свою огромную энергию сюда и одновременно передавать её без потерь следующий технический этаж и так далее до самого верх башни. Здесь был сосредоточен жизненный центр Башни, как человеческое сердце, открытое для операции.

Нат вспомнил о конверте с поддельными изменениям! который лежал у него в кармане, и снова почувствовав как его мозг застилает пелена неудержимой ярости.

Он понимал с трудом сдерживаемую ярость Гиддингса, потому что её зародыши чувствовал в себе, и по той причине: работа для него была чем–то святым.

Да, многие сегодняшние люди, даже большинство, смотрят на вещи иначе, например Зиб, но какое ему дело, что думают другие.

Для тех, кто проектирует и строит сооружения, которым предстоит долгая жизнь дома, мосты, акведуки, плотины, атомные электростанции, огромные стадионы для тех главное удовлетворение от своей работы, а ней не должно быть никаких ошибок, допущенных по небрежности или, что ещё хуже, умышленно. Она должна быть настолько совершенна, насколько это доступно делу рук человеческих, иначе то, что должно было стать предметом гордости, превратиться в пятно позора.

Когда Нат подумал об этом, он впервые позволил себе не сдержать свой гнев.

Какой–то мерзавец, медленно и тихо сказал он, обращаясь к силовому кабелю и массивным трансформаторам, все здесь напортачил, и серьезно это все или нет, нужно выяснить. И мы выясним. А потом найдем его и по–весим за задницу.

Разговаривать с неживыми предметами, разумеется, глупость. Разговаривать с деревьями, птицами, шустрыми ящерицами или орлами, парящими в вышине, тоже глупо, но Нат это проделывал всю свою жизнь.

«Так что я просто глупец», подумал он, возвращаясь к лестнице; почему–то после этого открытия ему сразу полегчало. Поднялся лифтом на следующий технический этаж.

Не нашел ничего, но ничего и не ожидал. Его визит во все машинные отделения были только машинальной привычкой, как у владельца виллы перед сном обходить свой дворик. Последний этаж был пуст и там все сверкало; в воздухе висел слабый запах свежей отделки: кафеля, росписи на стенах, лака на дверях, как в новом автомобиле, только что из магазина, всегда пахнет новым автомобилем.

Когда он поднимался все выше, переходя из лифта в лифт, все шире расстилалась перед ним панорама огромного города, так, что со сто двадцать третьего этажа он мог свысока взглянуть даже на плоские макушки башен–близнецов соседнего «Всемирного торгового центра».

Поднялся ещё выше и наконец оказался на самом верхнем этаже, прямо перед радиотелевизионной мачтой. Двери лифта закрылись, и Нат тут же услышал, как кабина уходит вниз. Крайне удивленный, Нат взглянул на светящую стрелку «вниз». Кто мог его вызвать? снова подумал он, но не нашел ответа.

Недоуменно смотрел на световой индикатор, прислушивался к гулу тросов и пытался угадать, на сколько этажей опустился лифт. На десять? На пятнадцать? Угадать так и не смог.

Когда кабель загудел снова, Нат опять прислушался. На этот раз ждать пришлось недолго. Лифт спустился до самого вестибюля. К чему бы это? «Выбрось это из головы», посоветовал он сам себе и отвернулся от лифтов.

Ничто не загораживало вид с самого верхнего этажа. Перед Натом раскинулась гавань, Нарроус Бридж, а за ней сверкающий океан. Нат вспомнил снова Бена Колдуэлла: первое, что видно в Америке с приходящего судна, это сверкающая телевышка прямо над ним. Теперь он понимал того капитана, который вспомнил древний Фарос, который тысячу лет указывал судам дорогу к устью Нила.

К северу простирался город со своей прямоугольной сеткой улиц, и небоскребы в центре города казались с этой высоты кубиками на каком–то макете. Просто нереальна вид, хотя он уже давно был Нату знаком.

Когда снова раздалось слабое гудение лифта, он отвернулся от окна. На этот раз над дверьми светилось зелено табло. Он смотрел, ждал и удивлялся, почему вдруг ощущает такое напряжение.

Гудение тросов стихло. Зеленый свет погас. Двери крылись и вышел Гиддингс. Двери за ним тихо закрылись но свет не погас.

Я гадал, найду ли вас здесь? заметил Гиддингс.

А почему бы и нет.

Гиддингс пожал плечами, огляделся вокруг. В большой зале столы вдоль одной из стен уже были накрыты скатертями. Подносы с бутербродами, бутылками, бокалами, тарелками с орешками и хрустящим картофелем, со всеми причиндалами настоящей коктейль–парти не заставят себя ждать, а с ними кельнеры, бармены, девушки, которые будут высыпать пепельницы и убирать грязную посуду, пока гости торжества будут говорить, говорить и говорить.

Гиддингс снова взглянул на Ната:

Вы что–нибудь ищете?

А вы?

Послушай, парень… начал Гиддингс.

Нат покачал головой:

Так не пойдет. Если хотите спросить, спрашивай! Если хотите сказать, говорите. Я тут как раз выяснил, после прошедших пяти лет я вас не слишком люблю, Вилли. Да и никогда не любил.

А теперь, когда я ткнул вам под нос подписанные вами извещения, вы поняли, почему это так, я прав?

Вы это так воспринимаете?

А как же иначе?

Тогда пошли вы… ответил Нат.

На лице Гиддингса появилось задумчивое выражение.

Для архитектора вы выражаетесь не слишком изысканно, заметил он. Голос его звучал мирно.

«Мгновение схватки уже миновало. Но оно ещё вернется, сказал себе Нат, это неизбежно».

Я не всегда был архитектором, сказал он и под мал: «Еще я был объездчиком лошадей, парашютистом, боролся с лесными пожарами, был студентом». Потом спросил: Вы поднялись прямо из вестибюля? Гиддингс не спешил с ответом.

А что?

Вы уже были наверху?

Я спросил, в чем дело?

В том, что здесь кто–то был.

Все время это вертелось у него в голове, и он решил заговорить, чтобы хоть что–то выяснить.

Я слышал, как ходит лифт, сказал Нат. И потом добавил: Вся площадь оцеплена полицией. Вас останавливали?

Гиддингс нахмурился.

Останавливали.

Меня тоже. Это было не совсем так, но он ведь разговаривал с ними.

И вы спрашиваете, кто ещё сейчас в здании, сказал Гиддингс, и зачем?

Именно так.

Возможно, медленно начал Гиддингс, вы это выдумали, и здесь никого нет…