Над тихой поляной горело солнце. Трава под ним сверкала и колыхалась. Сверкал, колыхаясь, и лес вокруг.
Никого: тишина… безлюдье.
Но вот Страшко показалось, что впереди на опушке что-то мелькнуло. Недаром конь вдруг запрядал ушами и пугливо всхрапнул, как будто почуял зверя.
А может, помстилось? Видно, солнышком разморило, а как очнулся - так сразу и померещилось неведомо что!..
На всякий случай Страшко стянул с плеча половецкий лук и вынул стрелу. Но не успел он поднять головы от колчана, как из кустов к коню подскочили люди. Они схватили коня под уздцы, стянули с седла Любаву. Та крикнула во весь голос:
- Батя!
Страшко испуганно замер.
Большой бородатый ватажник - пожалуй, крупнее, чем сам Страшко, - схватился сильной рукой за лук. От его рывка толстая жильная тетива вдруг лопнула с жалобным струнным звоном. Стрела, которую кузнец успел всё же выхватить из колчана, упала под ноги ватажника и сломалась…
Страшко отскочил к кустам. Успел отскочить, сорвавшись с коня, и ловкий Ермилка. Любава же не успела.
Когда Страшко оглянулся из-за кустов, он с болью в сердце увидел: три оборванных, бородатых разбойника окружили Любаву и стали охлопывать и оглаживать её, будто вещь, пригодную для продажи.
Бродяг было пятеро. Один из них, совсем ещё молодой, кучерявый, курносый парень, стоял в стороне и только смущённо моргал рыжеватыми ресницами, наблюдая за остальными. Другой тоже не принимал участия в свалке: схватив коня под уздцы, он молча глядел на Любаву злыми, безжалостными глазами. Глаза и усы на его худо-ватом, бледном лице выделялись, как чёрные угли в недопечённой лепёшке…
В первые минуты Страшко растерялся. Оглядывая из-за кустов поляну, возбуждённо покрикивающих разбойников и рвущуюся из их рук, зовущую на помощь отца и брата Любаву, он торопливо прикидывал: что теперь делать? С чем кинуться на бродяг и выручить дочь да коня-бахмата?..
Пригнув лук грудью к земле, он попытался связать тетиву. Но пальцы не слушались. Да и лук выгибался так круто, что жилка вряд ли бы выдержала стрелу.
Мужика охватило отчаяние. А тут ещё один из разбойников погрозил ему издали кистенём.
Бородатые, удалые - они привыкли ко всяким делам, ничего не боялись. Застигнутый ими врасплох, кузнец от волнения даже забыл о запасной тетиве, замотанной им в онучу. Он только суетливо топтался с Ермилкой возле кустов да в бессильной ярости разгибал и сгибал половецкий лук.
Но вот один из бродяг - худой и высокий, как шест, с длинными вылезающими из рукавов хламиды руками - сорвал с головы Любавы платок и грубо схватил за косу:
- Моей она будет!
Второй ватажник - низенький, неуклюжий, с тёмной яминой вместо правого глаза - потянул Любаву к себе:
- Аи лучше будет моей!
Густобородый, с густыми же, сросшимися на переносице бровями гигант, который оборвал тетиву половецкого лука и только что пригрозил Страшко кистенём, оттолкнул обоих:
- Я первый в доле! Любава взмолилась:
- Ох, добрые люди, не погубите моей красы! Дайте мне выкупиться золотой ценой!
Бродяги сразу заинтересовались.
- А что за цена? - спросил её тощий, похожий на шест, бродяга. - И где твоё золото? Покажи.
- Вон там оно… у отца моего в онучах! - как можно громче вскричала она, повернувшись к кустам. - Там же и разные самоцветы… Эй, батя, ты слышишь?
Страшко изумлённо спросил из кустов:
- Чего ты? Какие тут самоцветы?
С особым значением девушка пояснила:
- Закатаны у тебя в онучах… в той правой онуче, помнишь?
- А-а, это…
Страшко торопливо крикнул:
- Я помню! - и сел за кустом в траву. Бродяги переглянулись.
- Ну что? - спросил товарищей одноглазый. - Возьмём?
- Да что же, - сказал густобородый. - Коль правда у странника есть самоцветы, выкуп возьмём!
Похожий на шест убеждённо забормотал:
- Чего нам рядиться? Пойдём к отцу, возьмём самоцветы… Кому ни есть продадим их. Еду и одежду купим!
Густобровый распорядился:
- Что ж, дева, пойдём к самоцветным онучам. А ты, Сыч, - он повернулся к черноусому, молча стоявшему у коня, - пока стереги животину, себя хождением не труди. Тебе твоя доля достанется, как и всем…
Но тот, по-прежнему не сводя с Любавы своих безжалостных чёрных глаз, вызывающе крикнул:
- Нет! На выкуп я не согласен! Бродяги насупились.
- Всегда с тобой, Сыч, морока, - наконец недовольно проговорил густобровый. - Что тебе в деве?
Названный Сычом со злым упрямством ответил:
- Берите себе мужика, его онучи со всем добром и мальца в придачу, а мне - коня с этой девой. Хочу я её себе одному…
Сердце Любавы дрогнуло, но она промолчала. Некоторое время молчали и остальные. Только голубоглазый курносый парень, стоявший поодаль, нетерпеливо переступил с ноги на ногу, громко вздохнул и сказал с укором:
- В особицу одному себе всё берёт… Негоже! Бродяги заволновались:
- И верно… Чего ты чудишь, ей-богу?
- Известно, чай: Сыч…
- Ишь, хочет деву с конём! - вскричал одноглазый. - Ещё самоцветы-то где? В онучах? А он уже коня берёт…
- И то! - подтвердил бородач. - Добудем онучи, тогда бери!
Между тем Страшко достал тетиву, закрепил её на концах половецкого лука, наладил стрелы.
- Ну, скоро ли ты, отец? - закричал ему густобровый. - Чай, время!
- А я уж готов! - ответил ему Страшко и спустил стрелу.
Лицо подстреленного исказилось. Он ткнулся в траву. Пальцы его вцепились в сырую землю.
Вторая стрела, как чёрная молния, взвилась над кустом, но ни в кого не попала. Одноглазый разбойник растерянно закричал:
- Постой! Чего ты всех губишь, право? - и кинулся к лесу.
Страшко удалось попасть бегущему в шею. Тот закрутился на месте, стараясь вырвать стрелу рукой. Тогда и высокий, похожий на шест, бродяга прыжками, как вспугнутый заяц, устремился в лес. Обгоняя его, туда же промчался на половецком коне черноусый Сыч.
Минуту спустя из ватажников на поляне остался, кроме убитого, только голубоглазый курносый парень. Он в смертельном страхе глядел на Страшко, как на живого Перуна: разъярённый мужик метал свои стрелы подобно молниям!
Вот и над парнем метнулась молния.
Мимо…
«Ох, час мой смертный!»
Парень упал в густую траву и закрылся локтем. Он слышал, как дочь мужика и мальчик подошли к нему. Вслед за ними, тяжко дыша, подошёл и мужик.
- Лежишь? - с угрозой спросил он парня, ткнув его лаптем в бок. - Я и тебя, бродягу, пощекочу стрелой…
- Не тронь его, батя! - сказала Любава. - Он мирно стоял и меня не трогал…
- Одной он с ними ватаги! - сердито крикнул Страшко. - Один с них и спрос. А ну… - Он нагнулся и перевернул парня вверх лицом. - Ишь тощий!
Парень лежал и жмурился, прижав к груди руки. Вид его был так беспомощен и невзрачен, что сердце Страшко смягчилось.
- Ты чей? - опросил он спокойней. Спрошенный быстро открыл глаза, и они на его лице вдруг блеснули, как два голубых цветка.
- Из Мытовки, что на Цне…
- А тут чего с ними бродишь?
- От голода, от бездолья… Неурожай там, в Мытовке нашей, ноне!
- Аль тут сытней?
- Не знаю.
- Ан, знаешь: чай, перехожих да странных не раз губил? От бедности нашей жиреть задумал? - Страшко опять свирепо ткнул его лаптем в бок.
Любава остановила:
- Постой ты… вот, право! - и мягко спросила парня: - А батя с маманей где?
- В полоне… Три лета назад, как их всех в полон увели. Я кое-как у родных ютился…
Парень глядел на Любаву без страха, и на его курносом лице глаза сияли по-детски ясно.
- Вставай, - сказала ему Любава. - Чай, сыро… Страшко проворчал:
- Ишь, сыро! Такого бы в землю… ещё сырей!
- Да ладно ты, батя! - вдруг рассердилась Любава. - Без роду, без дому - такой, как и мы!
- Ан мы людей не губили.
- И я не губил…
Страшко насмешливо крикнул:
- В ватаге, чай, песни пел?
- Я только единый день в ватаге и пробыл, - ответил парень. - Пришёл и ушёл… как не был!