Глаза его были ясными, и Страшко отвернулся.

- Ермилка, - велел он сыну, - пойди-ка стрелы мне собери. Да одну онучу от тех кустов принеси…

Любава и парень остались вдвоём. Они что-то всё говорили, оглядывали друг друга, а когда мужик замотал онучу и вновь подошёл к ним, готовый в путь, Любава болтала бойко, парень усмешливо морщил нос, и оба вели себя так, будто до этого здесь и не было ничего - ни посвиста стрел, ни разбойников на дороге.

Это Страшко рассердило, но он смолчал и только строго взглянул на парня. Тот на секунду смутился, потом попросил:

- Возьми и меня с собой… Страшко не ответил.

- И вам со мной легче будет, - настаивал парень. - Путь-то не малый! Глядишь, пригожусь и я… К тому же, - добавил он, глядя в глаза Страшко, - не трогал я душ невинных. То делать всю жизнь страшусь, хоть я и не робкий: могу на нож пойти, если надо. Вот за тебя и за дочь твою на рожон пойду…

Любава смущённо заулыбалась. Страшко опять промолчал.

- Меня ты нынче не тронул, - тихонько закончил парень. - А мог бы убить. За то, отец, спасибо тебе…

Страшко искоса посмотрел на Любаву: молчит, остроносая… очи к земле. И парень вдруг погрустнел. Эх, сердце ты человечье!

Помягче спросил:

- Как звать-то?

- Мирошкой.

- Вот ловко! - Страшко с невольной улыбкой, как на родного, взглянул на парня. - Мирошка брат у нас был, да помер. Хороший мужик был, складный. Ну-к что ж, - добавил он просто, - коль так, собирайся с нами. Пошли…

Ловко закинув лук за плечо, Страшко пошёл с Ермилкой вперёд - к зелёной опушке. Весело переглядываясь, вслед за ними двинулись и Любава с Мирошкой.

Страшко шёл на Суздаль из Городца, а послы без отдыха плыли от Киева к Городцу.

Против течения плыть было трудно. Гребцы валились на весла всей грудью, потом отрывались от них, разгибая спины, и час за часом учаны скользили вперёд по мутной большой воде между кустистыми берегами.

Тучи опять затянули небо. Сеялся мелкий дождик, и воины этот день называли, как хмурого человека, «Сумерем» или «Невыглядом». Иногда разражались ливни с пронзительным ветром. Ладьи накрывало водой: и снизу была вода, и по спинам гребцов, по щитам дружины текла вода.

- Когда же будет погожий день? - сердито ворчал Улеба. - Охота взглянуть на родной Руси хоть раз не на тучи, а на высокое небо без облак и грома…

Он хитро спрашивал ближнего воина:

- А ну-ка, ответь мне, Митерь: колико есть всех небес?

- Не ведаю… не учен! - отвечал без смущенья весёлый Митерь.

Улеба учительски пояснял:

- А есть небес тех много, числом же семь. Из них - одно, где блистают молнии. Ну, а что творит в небе радуга? Опять, брат, не знаешь?

- Да разве с твоё узнаешь? - легко отзывался Митерь. - Хотя вот мне ведомо про ту радугу: «Промеж двух морей - гнутый мост лежит»… А ещё поют:

- Ан, и не так поют! - прерывал с досадой Улеба. - Как она может не дать дождя, коль на то и радуга, чтоб сосать в два рта воду из двух морей, а потом сию воду опять на землю излить дождём?!

- Не знаю. Что слышал, про то и речь…

- Не много ты слышал. Зазря, видать, и за море плавал. Небось про питья да яства там всё узнал?

- Это я там узнал! То - верно!..

- Ну вот, одно у тебя на уме: утроба! А то, что надо узнать, не вызнал…

Погладив свой сивый, обвисший ус, Улеба молча глядел на небо, на мутную воду, на яркую зелень плывущих назад берегов, на весла и на обвисшие паруса, на струящийся след ладьи.

- А вот отгадай загадку, - опять говорил он хрипло. - «Дорога ровна, лошадь деревянна, везёт не кормясь».

- То ладья, как я полагаю…

- Ну, слава те богу, узнал: ладья!

- А ты вот сам угадай, - оживился Митерь. - «Узловат Кузьма, развязать нельзя», что это значит?

- Эка невидаль: цепь!

- А это: «Летела сова из красного села; села сова на четыре кола»?

- Ещё того проще: лучины в светце.

- А вот: «За белыми берёзами соловей свищет».

- Известно: язык!

- Ох, ловок!

- Только не твой язык, - добавлял Улеба. - Ибо твой-то язык не столь соловей, сколь немая ворона иль неразумная галочь…

Воины улыбались, Митерь смущённо смолкал, Улеба довольно крякал, а ладьи скользили, плывя к Городцу Дождь лил и лил, ветер качал кусты, проходил по реке и то морщинил её поверхность, то быстро сглаживал эту сизую и угрюмую рябь.

Хворый княжич лежал на первой учане. Лонгин Сужата спал на второй. А книжник плыл то в одной, то в другой, веселя дружину.

С юности нравом Данила Никитич был буен и говорлив. Теперь только хворь Константина да мысли о Пересвете заставляли его смиряться. Мог он петь и свои и заморские песни, играл на гуслях и на жалейках. Он сказывал сказки, а то затевал учёные разговоры - о жизни, о разных неведомых странах, об удивительных людях и книгах. Из них особо о деве, спасшей себя от казни тысячью хитрых сказок, а также о некоем Одиссее и многих иных, которых не то он видел во время пути посольства, не то просто вымыслил больно складно! Похоже, что видел сам…

Как и воины, книжник в пути вспоминал о шумном Царьграде, но сердцем всё время радовался Руси: рвался на полноводную Нерль, в свой Суздаль, в Ростов Великий - к родным местам.

Быть может, теперь, после синего моря, покажется дома дико и глухо. И жить будет трудно… А всё же - Русь!

Как прожила она этот год? Здоров ли князь Юрий? По-прежнему ли исполнен он рвения к зодческим планам? Как прежде ли ссорятся с ним бояре?

И князь - это тоже Русь…

Но первое на Руси - это пахари да умельцы. Они созидают дворцы и храмы. Они добывают зверя и птицу, секут леса, засевают и убирают тучную ниву, оберегают родную землю от недругов в час напасти. Слава им, этим людям! Помыслы чистых да честных - должны быть с ними!

Данила Никитич с немым вопросом смотрел на избы редких посёлков, попадавшихся по пути на всхолмлённых берегах, пытливо глядел на сгорбленных бородатых людей, копошившихся на полях, на сизые дымы, ползущие по соломенным крышам под низким дождливым небом.

Почто этим людям выпал такой удел? Почто им судьбой дано отвозить наибольшую долю урожая, мехов и мёда на княжеский двор? Отчего и кем повелено им трудить на бояр усталые руки и весь свой век терпеть от мора да глада, от ратного разорения, от беды? Трудами их мир стоит: богатый не ведает недостатка в одежде, в гривнах и в пище, а властный - в славе и силе. Ради чего же у них самих, тех бедных людей, от трудов лишь горбы на спинах, мозоли да раны, в очах же - всегдашнее горе?

«Ужели вон тот любодельный, весёлый Митерь, - спрашивал себя книжник, глядя на воина в мокрой шапке, - или седой Улеба, или же отрок мой Кирька хуже, чем боязливый боярин Лонгин Сужата? Боярин лишь пьёт заморские вина да спит у себя в ладье… А он ведь и разумом беден, и волей слаб! Нет от него ни пользы, ни доброго помышления. А воин Митерь трудится день и ночь, добро посольское охраняет… Так в ком же из них есть воистину красота добра и свершений? - бесстрашно пытал он себя. - И для кого из них надобно бы светить полудневному солнцу, блистать ясным звёздам, сеяться тихим дождям, бежать струе за ладьёй, качаться лесам, синеть высокому небу, плодоносить земле? Ужели для-ради сонного, неразумного Лонгина или ему подобных? Нет, не для Лонгина, а для Кирьки! Для всех трудящих руки и ноги свои! Для-ради них на милой Руси должно быть небо солнцем и звёздами украшаемо, а земля - дубравами, реками, рыбами в реках, зверем в дубравах, птицей в радостных небесах!