- О том, матушка, что на младых не гляжу! И вновь повернулся к Кучке:

- Младому младой и нужен. Вон сын у меня - Иванка, а дочь твоя - Пересвета… младым совместность - добро!

Боярин опять замкнулся и промолчал.

- Так что же? Ни так, ни этак? Ни в торг, ни на свадьбу?

Не отвечая прямо, боярин истово поклонился:

- Отведай еды моей скудной, княже!

Князь резко дёрнул бородку, крякнул и отвернулся.

- Ну, коли так, пусть так! - сказал он сердито. - Однако, боярин, помни: худо будет тебе и здесь. Как их ни останавливай, а начнут мои смерды сечь тут лес, орать с весны пашню, бортничать[22] по твоим лесам…

С особым значением он прибавил:

- Андрейшу строить город пришлю… Кучка быстро ответил:

- Тогда я с Настей в Суздаль уеду.

- Вотчину так и так не продашь? И Пересвете не дашь с приданым?

- Нет. В приданое с Пересветой тоже не дам: самому сгодится. Лучше ты сам продай мне княжий посёлок на сей реке…

Князь шумно встал:

- Спасибо за хлеб да за соль. От двери он обернулся:

- Меня ты ещё попомнишь! - и вышел вон.

Охранная княжья дружина стояла в посёлке три дня, дожидаясь прихода главной бойцовской рати. За эти три дня зима укрепилась. Мороз, как ловкий кузнец, заковал в свои панцири сильную воду Москвы-реки. Густо лёг снег. Всё стало вокруг нарядным и тихим: на землю спустился мир.

Греясь возле костров, разминая наутро иззябшие и затёкшие от неудобных ночёвок ноги, воины князя кричали:

- Ого-го-о!

Снег от этого сильного и весёлого крика вспархивал с веток и долго сверкал и кружился, подхваченный ветром, облитый румяным солнцем.

- Вот и опять зима к нам на Русь пришла! - говорили, невольно любуясь прелестью мира, добрые люди.

Другие предупреждали:

- Не радуйся зря-то: начнутся теперь морозы. Михайла да Юрий[23] - пред зимней бурей!

- Потом Варвара заварит!

Весёлые соглашались:

- Трещит Варюха, береги нос да ухо!

- Придётся теперь беречь!

Но в голосах людей, опасающихся морозов, легко звучала общая радость. А снег, казалось, почуяв это, всё падал и падал. День ото дня он всё гуще валил с небес, скрывая земные раны, ямины и овраги, ржаво-жёлтые косогоры, обтрёпанные ветром кусты, корявые кочки пней, звериные норы, сор. Он покрывал пушистым платком зимы поля, леса и дороги. Смутное небо было похоже на безмерно большой сугроб, с которого ветер сваливал вниз большие охапки снега.

На третий день снегопад прекратился. Украшенный белой порошей, мир открылся ясным глазам людей, как новая смоляная изба: встань в ней, новой и чистой, встань и возрадуйся вечной сладости жизни!

Так и взглянула на мир Любава.

Рано утром вышла она к реке с деревянным ведром, сделанным из дуплистой осины. Вышла и удивлённо встала под взгорьем - так было повсюду славно! Попеременно она взглянула на красное зимнее солнце, медленно лезущее на синее небо из-за тёмных лесов Заречья, на гладкий прозрачный лед с живыми, переливающимися на фоне тёмной воды воздушными пузырями, на дальние дымы у Яузы и на горах за рекой, и у Кучкова поля, где были боярские сёла, и на дымки, повалившие вдруг из тёмных и низеньких изб посёлка, где бабы, раскрыв скрипучие двери, чтобы дать дыму выход, начали новый день.

На сердце Любавы лежал покой: кончились дни скитаний. Пришли, наконец, бежане на тихий кусок земли. Хоть голо пока в их жизни, несыто и тесно, ан - угол есть!

Вначале, когда пришли, старик Феофан-черноризец позвал к себе Страшко и Любаву с Ермилкой в тёмную келью возле церковки согреться. Они там согрелись, проспали первую ночь. А утром не только Любаву с Ермилкой, но всех бежан поставил княжеский зодчий, старик Симеон, в нагретые избы.

Страшко не стал отнимать избу у Федота, хотя, как тиун, и мог бы. С Любавой и сыном он отошёл на постой к одноглазому, хитрому Полусветью. Демьян да рыжий Михаила с бабой Елохой, сыном Вторашкой и прочими чадами поселились у мужика в лаптишках, Чечотки Худого. Мирошка встал у Ивашки, того, который был в рваной овчине.

«Жаль, что не вместе с нами пошёл Мирошка. Не смог принять его Полусветье в свою переполненную избу, - вздохнула Любава. - Однако он близко, рядом…»

«Теперь уж навек он рядом!» - решила она в то утро, выскочив из избы за водой и взглянув на ядрёный, солнечный мир счастливыми, ласковыми глазами.

Мир вокруг голубел, сиял, искрился, жил, хрустел - славный, радостный мир зимы! И Любава, весело задевая днищем осинового ведра пушистый, чистый снежок, упавший на взгорье, сошла по тропе к реке.

Там, на светлом, но уже крепком льду, гремя копытами и пуская пар из широких, жарких ноздрей, топтались у проруби кони. Возле коней, поя их, шумели трудолюбивые люди княжеских военачальников.

- А-а, здравствуй, Любава! - сказал один из этих людей, сверкая зубами на розовом, безбородом лице. - Рано ты нынче встала.

- А ты и того пораньше! - ответила девушка, сторонясь коней. - Налей мне, Кирька, водицы…

Отрок Данилы-книжника, юный, весёлый Кирька охотно сунул осиновую долбянку в тёмную, неширокую прорубь.

От проруби тонко струился пар. Попадая в луч солнца, бьющий из-за спины коней пар начинал гореть и струиться множеством ярких, прозрачных красок. Он был многоцветным, как кисея, и вместе с тем призрачным, невесомым. Дружина глядела на этот пар с такой же счастливой улыбкой, как летом - на радугу в небе.

Любаве вспомнился приговор:

А вспомнив об этом, она подумала, что зима, видно, будет здоровой: крепкой, морозной. Снежок да мороз вначале - уж больно всегда к душе…

Тем временем Кирька поставил ведро на лёд.

В чистой, белой осине вода колебалась ровно, была прозрачной, будто единая капля. Морозец сразу же прихватил её на краях, и края ведра округлились, сверкнули в луче спокойно и так же ясно, как и края первозимней проруби.

- Как нынче спала, Любава? - спросил, улыбаясь, Кирька.

- Добротно спала, легко.

- А мы нынче ох замёрзли!

Юноша закряхтел и поёжился, изображая степень ночной прохлады. Но тут же весело засмеялся - румянощёкий, со сверкающими, белыми, как первая пороша, зубами.

- Бедный Мирошка совсем застыл! - добавил он как бы между прочим.

И девушка сразу притихла. Отвернувшись от Кирьки, чтобы он не заметил невольной озабоченности на её лице, она как можно спокойней спросила:

- Опять всю ночь с тобой у костра сидел?

- Опять.

- В поход идти его соблазняешь? Кирька беспечно взмахнул рукой:

- Не я соблазняю: он сам идёт. В избе, чай, душно да тесно. На воле - слаще…

Потом добавил:

- А что ты соблазном похода меня коришь? Раз хочет Мирошка идти в поход, пускай идёт! Ты думаешь, здесь-то лучше?.. Ну-ну, не балуй! - вскричал он сердито, дёрнув коня за повод. - Ещё в канавину угодишь! - и оттеснил коней от воды.

Мир для Любавы сразу же потускнел, как будто и не было в небе солнца, и снег под солнцем не искрился, не сверкал.

- Так, значит, верно: Мирошка идёт в поход? - тоскливо спросила она Кирюшку. - Куда же ему в поход? Уж не туда ли, куда князь Юрий нашего Никишку раньше услал?

- Нет, вроде как не туда. В другой поход. Вон туда! - легко ответил Кирюшка, махнув рукой на Заречье. - Ох, славно там вступим в сечу с врагами князя! Глядишь, Мирошка хорошим воином будет: всё лучше, чем землю сохою драть! А ну ты, гнедой, не лезь! - вскричал он опять свирепо и попросил Любаву: - Дай мне ведро, а то утоплю гнедого…