Пока суетливый Кирька и раз и два черпал воду из проруби для гнедого, пока конь пил, раздувая ноздри, влезая мордой в ведро до самого днища, Любава стояла и меркла, как меркнет день, когда вдруг с запада выйдет облако, скроет солнце и сразу станет повсюду скучно, холодно, неприютно…

Сзади кто-то всё ближе скрипел снежком, идя по тропе. Вот этот кто-то тихонько вышел на гладкий лёд, приблизился к проруби. Но Любава даже не оглянулась: печальными, потерявшими блеск глазами она следила за Кирькой и за конём, потом - за ведром, которое Кирька, наполнив свежей водой, поставил возле Любавы.

Вздохнув, Любава нагнулась, хотела поднять ведро - и смутилась: вместе с её рукой к ведру потянулась ещё рука. И девушка, вспыхнув, сразу узнала: он…

Мирошка мягко поднял ведро. Несколько светлых капель упало, дробясь, на лёд. Лучик солнца ударил в бусины капель, и они заиграли, как самоцветы, на синем льду.

Любава сказала:

- Ой, напугал меня, право!

Но голос её, и лицо, и значенье случайных слов были полны не испугом, а снова счастливой радостью оттого, что день начинается так хорошо, что в чистой долбянке вода - светла, что взял долбянку - парень Мирошка, что снег скрипит под его ногами чисто и весело, в лад скрипу шагов и самой Любавы…

Медленно, молча они поднялись на берег.

Посёлок лежал перед ними новый, недавно возникший после очередного пожара. Высокие, крепкие тыны, поставленные людьми для защиты себя и скота от зверя, особенно от волков в глухое зимнее время, были подобны ладоням, поставленным пальцами кверху перед безглазыми ликами изб, потому что прозрачных окошек в те годы избы простых людей не имели. Но девушке и Мирошке посёлок в то утро казался милым - под крепким широким взгорьем, с летучим клокастым дымом от очагов, с хлопаньем крыльев и звонким пеньем позднего петуха.

Любава с улыбкой взглянула в лицо Мирошки. И тут же смутилась, зарделась, как маков цвет: парень глядел на неё так ласково и открыто, что сердце её на мгновенье будто остановилось. Потом оно радостно распахнулось, как дверь навстречу летнему солнцу, а кровь прилила к щекам Любавы так сильно, что даже мелкие слёзки выжала на ресницы.

- Ты что же? - спросила Любава, заставив сердце смириться. - Опять по ночам у костра с Кирюшкой сидишь? Аль у Ивашки Овчинного на полатях уж больно худо?

- Так что?

Мирошка принял ведро из правой в левую руку, вздохнул и сказал:

- Да так…

Он не сказал Любаве, что быть одному у Ивашки - тоска невмочь: тянет Мирошку к избе лукавого Полусветья, где прижилась Любава Страшкова. От этого каждый вечер ходит он к той избе да стоит до ночи у тына в надежде хоть голос её случайный услышать, хоть след Любавы увидеть, а то и внезапно встретить, коль выскочит из избы…

Сейчас по ночам не спится Мирошке и от иного: каждую ночь возле изб, у реки и на взгорье, везде вокруг негасимо и жарко горят костры, ночует княжья дружина. Дружине и ночь, и лютый мороз нипочём. Её и зверь свирепый боится. А скоро будет её бояться и недруг: дружина идёт в поход…

Вздохнув, он подумал об этом походе, а Любаве только сказал:

- Да так…

Сказал и тайно подумал:

«Прощай, красавица лада. Надолго с тобой расстанусь!»

Как будто почуяв это, Любава спросила его с отчаяньем в сердце:

- Слыхала я от Кирюхи: решил ты идти с дружиной…

- Решил.

- Ох, страхи!..

Любава остановилась. И сердце в ней тоже остановилось. И кровь отлила от ушей и щёк. Но слёзы на глазах остались…

- Чего ты идёшь, Мирошка? Похоже, всё воли желанной ищешь?

Мирошка сказал:

- Ищу…

Потом взглянул на Любаву, спросил с надеждой:

- А что? - И тут же, вздохнув, прибавил: - Идти так идти…

Не смея глядеть на милого сердцу парня, Любава тихо проговорила:

- Коль у Ивашки тебе так скучно, иди к Полусветью, к нам… чай, мы потеснимся.

С нежностью и отчаяньем, словно уже теряя Мирошку в страшный и неизбежный час его воинского похода, она горячо сказала:

- Теперь расставаться с тобой нам с батей даже только и на ночь трудно! Жил бы да жил ты с нами…

Мирошка едва удержал ведро.

Схватить бы ему Любаву и понести по белому взгорью до самых изб на глазах людей. Уж больно мила она сердцу, ласкова, добролика!

Но именно потому, что больно мила, нельзя нести её на руках по белому взгорью: легче упасть на землю да поклониться ей так же, как кланяются волхвы огню!

Но и упасть на землю нельзя Мирошке: совестно отчего-то перед людьми и самой Любавой. Легче взглянуть на Любаву да всё ей просто сказать: «Люблю, мол…»

Ан и сказать нельзя: язык остыл за зубами. Да и глаза, как их ни неволь, боятся глядеть на девушку, хмурятся сами, ибо Любава слепит их, подобно солнцу!

А как не взглянуть? Взглянул исподлобья - и сердце захолонуло в груди: Любава сама зарделась, глаз не поднимет…

Любит!

Легко перекинув ведро из левой в правую руку, Мирошка шумно вздохнул и вдруг засмеялся: на сердце стало спокойно, будто бы он Любаву уже и нёс по холму не раз, и открыто глядел на неё немало, и слово своё о любви сказал. Поставив ведро на снег, он потёр зазябшие руки, дунул на них горячим дыханьем и весело поглядел на мир.

- Взгляни, как тут славно! - негромко сказал он Любаве с широкой, счастливой улыбкой. - Холм над рекой так бел, как будто поставлен у речки белый шатёр!

Ещё охваченная смущеньем, девушка исподлобья, но тоже с невольно идущей на губы улыбкой взглянула на парня. Худ он, глаза ввалились, а зубы - блестят… и рот его ал, и глаза - в синеве, как небо. Хоть встань вот и заплачь, а отчего - объяснить не сможешь: не то от счастья, не то от горя…

- Чего ты в поход уходить задумал? - спросила она сердито.

Мирошка твёрдо, будто он муж, но ещё беспечно, как отрок, сказал с улыбкой:

- Поход - ненадолго. Зато возвернусь с добычей. Тогда мы с тобой тут избу поставим, - добавил он мягко, и девушка, снова счастливо вспыхнув, примолкла.

- Избу поставим, - с особой значимостью повторил Мирошка. - Твою и мою совместно. Печку в избе сложу… и будет нам в той избе покой да всякое благо!

Рано утром, едва занялась заря, стали трубить походные трубы, зафыркали и заржали кони.

Ратники князя, успевшие подойти из Суздаля к взгорью, встали, кашляя и зевая, с покрытой снегом земли, где до этого жарко пылали ночью и днём костры. Пока они поднимались да собирались - были помяты, ленивы и неказисты. А встали вместе - и сразу переменились: из перемёрзших возле костров, усталых, хмурых, простых мужиков они превратились в войско.

И вот, разделившись на две равные части, оно, это могучее княжье войско, построилось на поляне за рядом ряд. К нему, как на праздник, дивясь снаряжению и осанке, сбежались подростки и девушки, бойкие бабы да бородатые мужики из посёлка и ближних сёл.

И было чему дивиться: войско было отменным. О его боевом снаряжении Юрий заботился ещё больше, чем о хорошей сохе или кованом топоре для своих хозяйственных нужд. Ибо он знал, что тот, кто имеет копьё длиннее и крепче, меч острее и шлем ладнее, и вовремя срезанную, хорошо провяленную дубину с шипами из жёлтой меди, и лёгкий надёжный щит, и обувь добротную, по ноге, и платье, удобное в битвах и на привале, - тот легче добудет себе победу.

Хорошо вооружённое войско Юрия было красивым, грозным.

Были на его ратниках шапки из войлока и мехов, звериные и овечьи шкуры, кафтаны и тигиляи, сукно и сермяга, и нечто подобное валенкам, и онучи в лаптях, да по-римски сшитые калиги.

Были у его всадников секачи с дисковидными набалдашниками или прямой крестовиной; у пеших - чёрные или белые копья, тугие луки из дуба и драгоценные луки из двух воловьих рогов, закреплённых комлями в толстой железной оправе.