Якун недовольно хмурил своё безбородое, бабье лицо.

«Оно, конечно, поближе, - прикидывал он в уме. - Добыча сама пойдёт сюда в наши руки. Да больно оно опасно: быстр заяц, однако и зайца ловят… Не время ли шайку свою прикрыть? Довольно она принесла мне и золота, и мехов, и нажити всякой. Хоть завтра - из грязи да в князи… Ан бросить ватажное дело - жалко: глуп ватажный глава Баган, а старателен. Слёз чужих не жалеет, крови людской не боится. Ватагу водит исправно. А с новым городом место ватаге - клад!»

Вместе с Сычом выходя за ворота усадьбы, подняв белое, одутловатое лицо кверху, как пёс, почуявший дальний запах, сдвинув набок тёплую шапку, Якун ловил своим волосатым ухом звонкие крики да перестуки княжьих людей и в мыслях жадно подсчитывал: сколько новых кубышек с золотом и узлов с добром прибавится летом к тем, которые успел уже спрятать он в своих тайниках?

Прислушивались к тем стукам да крикам и тёмные люди из тайных лесных посёлков. Когда-то их предки сидели на том холме и вершина его называлась «Ярилиной плешью». На самой вершине стояли грозные идолы. Жертвенный дым курился и день и ночь: здесь в те века было главное капище всей округи. А за холмом и везде по лесам стояли тогда языческие «божонки» и «малые требища», «прибожонки» и «маковицы». Потом, лет восемьдесят назад, пришёл сюда первый попик из Киева. Тогда-то, как говорит преданье, некий княжий дружинник, грозя копьём, велел всем залезть в речную быструю воду - креститься. Попик брызгал на толпу испуганных людей «укропом» - тихим дождём с кропила. Молясь, он пошёл на «Ярилину плешь», расшвырял деревянных болванов, проклял бога Ярилу и кинул его в речную волну. Не умеющий плавать тогдашний волхв Тырка кинулся к богу на помощь. Но бог Ярила, как говорилось в преданье, похоже, обиделся на волхва за то, что тот отдал болванов в руки попу: Ярила выскользнул из рук неловкого Тырки, перевернулся лицом ко дну - и уплыл.

И оттого, что Ярила, уплывая отселе навек, повернулся лицом ко дну, волхв Тырка, как говорили, тоже ушёл ко дну. Вначале он выл, пытаясь что-то кричать, потом замолк и скрылся в воде. На его месте люди увидели только одни пузыри, да и они вскоре лопнули и пропали…

«Это, - решили люди, - речные хитрые бесы схватили волхва за гибель бога Ярилы!»

Подумав об этом, все, кто стоял в реке по приказу попа и дружины, чтобы креститься, кинулись прочь от креста - в леса. Напрасно дружина, присланная сюда отцом Мономаха, пыталась хватать людей. Напрасно сердитый попик махал и дрался крестом. Напрасно иные из некрещёных баб в слезах оглядывались на милые избы с нехитрым своим добром, - пришлось уходить в леса.

Уйдя, язычники сели на новых, тайных местах. Там поставили новых Ярил да Чуров, сложили новые избы, вспахали новую «ляду», взрастили новых детей. Только волхв от волхва год за годом передавали в преданьях о том, как Ярила перевернулся лицом ко дну и тем погубил неумельца Тырку-арбуя[26], а тех, кто успел креститься, навеки обрёк на муки…

Творя проклятья попу и князю, язычники крепко сели в лесах за топкой Неглинкой, подальше от колокольного звона, от деревянных крестов на шатре часовни да на могилах возле посёлка.

Так досидели они до тех пор, пока Долгорукий не стал воздвигать здесь город.. Правда, в боярских сёлах и в княжьем посёлке люди верили богу попов не больше, чем тайным чураньям Чура, скотьим знакам Велеса, зною лучей Ярилы, грому Перуна летом. Поэтому связи посёлка с лесом с тех пор, как волхв Тырка пошёл ко дну, не только остались, но даже с годами окрепли.

Год за годом между крещёными и язычниками развивались мена и торг, а с ними - добрая дружба. Лесные сильные девки, по-прежнему веря в леших да бесов, охотно делались жёнами смердов боярских и разных крещёных людей посёлка. А те, со своей стороны, целовали и по-язычески умыкали девок лесных - без попа; венчались с ними не в церкви, а за вершиной «Ярилиной плеши» или у тына да у воды[27] - без попа; мужали, родили детей, умирали. Лишь хоронили крещёных - с попом…

Так место возле Москвы-реки постепенно стало единым местом язычников и крещёных, попа и арбуя. Один из волхвов, по прозвищу Жом, даже поставил «божонку» за самым холмом - на спуске с «Ярилиной плеши» к Неглинке. И в час, когда старый чернец Феофан стучал в надтреснутый колокол у своей церковки, волхв Жом в ответ поднимал у болванов, вытесанных им из липы, белый жертвенный дым. Одни из живущих в посёлке и в сёлах спешили в церковку, другие - бежали к Жому. А чаще - побыв у Жома, шли помолиться к старому Феофану или же, помолившись в церковке, шли поклониться болванам Жома и положить у большого белого камня скромный жертвенный дар…

Теперь немолкнущий стук - не щербатых, кое-как сляпанных самодельно, а гладких, широких, легко грызущих дубы - удивительных топоров да крики княжьих людей потянули к себе язычников из лесов с особенно властной силой. Волхвы сердито ворчали:

- Постойте, примчатся на стук этот злые бесы, погубят людей без счёта!

Они вопрошали своих деревянных болванов во время жертвенной службы:

- Угодны ли эти железные стуки богу Яриле? И отвечали за бога:

- Нет!

Главный волхв окрестных язычников - старый, свирепый Клыч снова вспомнил о том, что люди лесов есть люди единого племени вятичей, между тем как у «Ярилиной плеши» за много последних лет появились пришельцы иных племён. Пришли сюда кривичи с Волги верховья и северяне с черниговских рек, поляне от киевских мест, а от Дона - южные вятичи и другие. Клыч вспомнил и всем повелел припомнить, что суздальский князь - не вятич и что княгиня его - гречанка, а старшие княжичи - с половецкой кровью…

Но, даже вспомнив об этом, люди лесов всё равно не могли сдержать любопытства: уж больно складно да звонко стучат топоры да сверкают боками зубастые пилы! Уж больно преславно поют у костров бежане!

И всякий день, пробуя из котла похлёбку, готовясь к ночлегу или просто внезапно взглянув за куст, то Страшко, то Демьян или рыжий бежанин Михаила видели странных, молча прячущихся за деревьями боязливых лесных людей. Те стояли настороженно и тихо. Так, любопытствуя и пугаясь, стоят за кустами дикие козы или оленьи матки, почуяв нечто не страшное, но чужое. Было видно, что и язычникам хочется поглядеть, понять по немолчным стукам, по запахам от костров: кто эти смерды? Что они делают здесь, в лесу, вздувая огонь и валя деревья хорошими топорами?

- Глядят! - говорил Демьян, усмехаясь в седые, спутанные усы.

- Того и жди, топор украдут, - недовольно ворчал Михаила, - добра такого лишат…

- Ништо! - отвечал Демьян. - Они их небось боятся, как беса явленья. От нас с подобными топорами беду небось ждут немедля…

Он ласково взмахивал грязной, худой рукой:

- Иди-ка сюда… не бойся! Но «тёмный» в кустах молчал.

Потом этот куст чуть-чуть шевелился. Снег негромко скрипел под чьей-то ногой. Вдали исчезала тень - и опять становилось тихо. Только Страшко да бежане стояли возле костров или, кончив работу, шли за Неглинную - к избам посёлка.

- Сколь ты галку ни мой, белее не будет! - оглядываясь на лес, где прятались тени «тёмных», решал Демьян. - Как поклонялись они болванам, так будут вовек. В лесу им, видать, милее…

Он вспоминал свою рабскую юность на землях Пинских, бессветную, горькую молодость, мужество в тяжком труде на полях боярских да в сечах во имя княжеской славы, - припоминал и задумчиво говорил бежанам:

- В лесу им, видать, милее…

- В лесу и бес на весу! - отвечал Михаила. - А в поле душа на воле!

Он расправлял высокие плечи, вскидывал тяжкий топор и, крякнув, стучал им по высокой жёлтой сосне. Сосна гудела, как медь. Снег падал с высоких веток, с одной на одну, и рушился вниз пластом - с глухим осторожным хрустом.

Ермилка или Вторашка весело вскрикивали:

- Гляди, ударом ты векшу выгнал!

Они лепили снежки и кидали их в юркую белку, летящую от сосны к сосне, как яркая пышнохвостая птица.