А в поле секлись и секлись.

Лошади выбегали из сечи без всадников, утыканные обломками копий, и падали у канав, споткнувшись.

Раненые ползли по земле, зажимая руками раны.

Мечи ломались, и кости ломались, и головы никли, пока, наконец, враги не дрогнули и не бежали.

Книжник и этого не заметил: самозабвенно увлёкшись боем, он прорубил отряд врагов из конца в конец, пока последний из пеших не изловчился и не проткнул коня Данилы насквозь.

Со смертельно раненным сердцем, свирепо скаля длинные зубы, конь всё же успел вынести невредимого книжника прочь из сечи. Потом из ноздрей коня буйно хлынула кровь.

Но и тогда он сумел пробежать немного, наткнулся на цепкий куст, всхрапнул и упал на белую землю - алой мордой вперёд.

С ним рядом упал и Данила…

- Вот Симеон, мой зодчий, - сказал он им, занятый главной мыслью. - А это новый тиун Страшко. Вас, чад моих, им оставляю…

Симеон стоял возле князя - тощий, с длинной бородкой и тонким бледным лицом, но Юрий взглянул на него открыто и нежно: со старым и молчаливым своим Симеоном немало поставил он стен крепостных, церквей и палат преславных. «И может, - подумал он, усмехнувшись, - это к добру, что царьградский зодчий Антоний, посланный Мануилом на Русь по просьбе княгини, презло заболел в дороге и ныне чуть дышит в Суздале на постели? Может, - тряхнув головою, закончил раздумье князь, - это судьбе угодней, чтобы не греком, а Симеоном поставлен был новый город на этом взгорье, как ставились нами Димитров и многие города?»

Улыбнувшись разумной мысли, Юрий мягко сказал бежанам:

- Мудр он, строитель мой Симеон. Ум его - светел, а руки - умелы. Будет вам с ним удача. Станете по его разуменью готовить всю зиму лес. Пришлю сюда топоры да багры и пилы. Велю вам тесать да носить на холм сей крепкие брёвна, готовить чистое место. А как наступит весна, свершим великое дело: воздвигнем здесь новый город! Стены поставим, отроем рвы. Тогда и покой вам наступит: ни зверю, ни ворогу не достать!

Он посмотрел с холма через покрытую льдами Москву-реку на дали Замоскворечья. Посмотрел и нахмурился, будто увидел за мутной грядой лесов волчьи отряды иноплеменных, рати племянника Изяслава да рати брата его Ростислава Смоленского, союзников их Ольговичей Черниговских, Ростислава Ярославича Муромского да Глеба Святославича Рязанского. Увидел и то, как секутся в битвах суздальцы, черниговцы и смоляне. Увидел - и помрачнел.

- Да… надо крепить сей берег! - сказал он упрямо. - Крепить сей берег!

- То людям твоим в добро, - заботливо поглядев на князя и словно поняв его мысли, добавил зодчий. - Им стены будут защитой…

- И то!

Князь благодарно кивнул Симеону, опять оглядел бежан повеселевшим, блестящим взглядом.

- От века здесь жили в лесах языки, - сказал он, стряхнув тяжёлые мысли. - И ныне, гляди, живут ещё тёмные. На полянах лесных теснятся!

Он указал туда, где возле Неглинки и за спиной холма поднимались и таяли в чистом, сверкающем зимнем воздухе голубоватые дымы языческих очагов.

- Затем здесь и жили они от века, что место больно предивно! - добавил он оживлённо. - Не так ли, друг Симеон?

- Воистину так! - ответил строитель. - Скажу не лукавя: из всех городов, что воздвиг я с тобой доныне, этот местом предивней всех! Горю одним нетерпеньем: его начать.

- Начнём. На то и тебя привёз…

Князь ещё раз поглядел на Москву-реку и сказал, вставая:

- Лепо здесь и для торга: богата эта земля. А будет того богаче. Ибо возрастёт здесь город не на пустой, а на сильной реке. Встанет он на путях из Рязанского низа в Новгород кверху, а сверху из Новгорода - вниз…

Вполголоса, как о тайном, он досказал:

- Встану я, тут на воде, не дам новгородским боярам везти рязанское жито, ан - мне бояре и покорятся!

Он поглядел на княгиню и весело засмеялся:

- Заставлю их покориться! А ты, - повернулся он к Симеону, - твори без меня тут дело. Ибо первое благо людей - творить!

Симеон почтительно и с достоинством поклонился…

Всю зиму бежане и люди князя готовили место и лес - под город. Широкими, крепкими топорами они рубили дубы и. огромные сосны на берегу окованной льдом Неглинки и образованных ею болот. Секли за Неглинкой и выше неглинского устья по кромке Москвы-реки. Валили стволы, обрубали сучья, членили стволы, на брёвна и скатывали к реке, чтобы с первой водой погнать их на место.

Звучный стук топоров и падающих деревьев, хруст веток и гулкие крики людей день за днём всё настойчивей оглашали поля и леса окрест. Они поднимали зверя. И от неглинских глухих болот, от скованной льдом широкой Москвы-реки на север бежали волки и рыси, жирные зимние зайцы и лисы, и юркие белки, прыгающие с ветки на ветку, как жёлтый огонь во время лесного пожара.

Шум достигал ушей боярина Кучки, и тот свирепо щипал свой седой, нестриженый ус. Боярин мрачно прикидывал: сидеть ли теперь всю зиму в усадьбе или же лучше уехать в Суздаль и там поднимать свой голос против недруга-князя?

«Однако, - решил он, - ехать пока не время. Дождусь, когда князь отбудет в поход на Новгород. Вот тогда возвращусь к боярам. Вернусь к ним - договоримся…»

Хоть было дико и тяжко сидеть на Москве-реке в холодной, пустой усадьбе, но Кучка сидел, сторожа боярыню с Пересветой, которую взял он сюда, чтобы юной Анастасии было не так тоскливо. По утрам выходил боярин во двор усадьбы - слушать стук чужих топоров и дальние крики. Он слушал и злобно хмурил седые брови: «Затеял всё-таки князь. Затеял! Особые топоры отковал да пилы прислал большие. А к ним и лопаты, ломы да крючья… Ох, ловок князь, ничего иного не молвишь».

Стук топоров доходил и до смердов боярина Кучки, зимовавших окрест в занесённых снегом селеньях. Чуть свет выходили смерды из чёрных, холодных изб отправлять нужду перед тем, как начать работы, но, позабыв про всё, удивлённо стихнув, долго слушали дальний стук.

«У-ук… У-ук!» - стучали сильные топоры.

«Э-эх… э-эй!» - откликались чужие, повеселевшие голоса, которым, как видно, славно было покликивать под железный стук топоров.

И смерд боярский, прислушавшись к дальним стукам, к призывно радостным голосам, вдруг сам начинал улыбаться. Радостно и тревожно, не зная и сам к чему, торопился к своим делам - как птица, которую вдруг потянет весной в перелёт, и она, не зная с чего, томится, и ждёт призыва, и расправляет крылья. Но рано ещё лететь, и тихая птица, преодолев томленье, только, быть может, поворошит бессильные крылья и молча вернётся к своим делам…

- Гляди, как секут! - завистливо говорили друг другу смерды. - А топоры-то, видал, как зубасты? А пилы-то? А багры? Знать, будет большое дело…

- А нам-то, боярским смердам, оно к чему?

- К чему ни к чему, а - есть…

И к сердцу вдруг подходила неясной волной надежда: а может, к добру те стуки? Может, злая смердова жизнь хоть мало, а прояснится? Не столь бы хоть тяжко трудить на боярина руки свои да спины… Не столь бы хоть много ходить с голодной утробой… Не столь бы хоть страшно было зимой да ночью. А то оглядись-ка ты: глушь кругом! Волки и бесы ревут лесные… волхвы грозят лютым гневом. А боги, похоже, людей забыли…

- От нового дела князя хоть свет бы какой увидеть, хоть слово добра услышать! А ту бы пилу хоть раз в руках подержать! - говорили друг другу смерды.

- Нам этот город тоже будет к лучшей добыче! - с усмешкой решил и Сыч, обращаясь к благодетелю своему Якуну. - Глядишь, пойдут сюда всякие «гости», странники да послы из разных земель. Ан, и для нашей ватаги выпадет больше поживы! А то больно лень далеко ходить: то на Рузу, то на Оку… Тут оно будет ближе. Чай, так говорю я, Якун Савватьич?