Для Василия было слишком явно размирье отца с духовным владыкой, и, не понимая причин его, он сейчас постарался сделать вид, будто не видел и не слышал ничего, будто тем только и занимался, что переписывал на церу — залитую воском, складывающуюся, как книга, дощечку — «Поучение чадам» Владимира Мономаха, знатного своего пращура, который, по собственному признанию, «много поту утер за Русскую землю», а поучения детям написал уже «на санех сидя», значит, готовясь уж в свой последний земной путь. Когда подошел к нему Киприан, Василий заканчивал неровным полууставом: «На войне не доверяйтесь воеводам. Сами назначайте стражу и ночью, не разместив стражи, не ложитесь. Ложась, оружие с себя не снимайте».

Киприан встал возле, прочитал. Погладил мягкой, изнеженной ладонью русые, вьющиеся мелкими кольцами волосы Василия, сказал с удивлением:

— Отец твой смугл, словно ворон, а ты в матушку уродился, и глаза у тебя васильковые. Что учение постигаешь — молодец. Еще Нестор-летописец говаривал: если поищешь в писаниях мудрости внимательно, то найдешь большую пользу для души своей. Отец твой мужествен и разумен, но книгам не зело научен, а знания порой сильнее меча. Тебе надо быть просвещенным государем, ибо есть во вселенной три страны света — Европа, Азия и Африка[1], и в каждой знают имя русское, но пройдет немного времени, и, помяни мое слово, княжич, станет Москва твердыней православия.

Василий не знал, как отнестись к словам духовного владыки: он видел, что отец сердит на митрополита, и сам хотел бы на него разгневаться, но душа была странно покойна, в голосе Киприана не улавливал он фальши, были в нем лишь доброта да истинное соучастие.

К вечеру гульба разошлась по всему княжескому двору. Великая княгиня на своей половине на радостях одаривала служанок серебряными гривнами, шитым бисером, бусами, башмаками. В разных пристройках бражничали разные сходбища — либо по старой дружбе, либо соответственно занимаемому на нынешний день месту возле великого князя, но везде одинаково лилась рекой медовуша, слышались хмельные голоса и пение. А шумнее всего было там, где. бражничали слуги: чара за чарой, здравица за здравицей, и вот — кто-то уж из корчаги стал дуть броженый мед, а кто крепок на ногах, в пляс пустился.

Дмитрий Иванович любил слушать потешную музыку, созвал в свои палаты скоморохов — игрецов, свирецов и плясцов, велел им петь да гудеть посмехотворнее. Одни бренчали на гуслях, другие били в бубны, третьи гремели в органы, четвертые свистели в трубы, сурны, волынки, рожки, сопелки.

В разгар веселья вошел Киприан, согбенный и опечаленный. Сутулость и усталость глаз выдали его возраст — видно стало ясно, что много старше он двадцативосьмилетнего великого князя. Но Дмитрий Иванович в девять лет еще занял Владимирский стол, слишком привык повелевать всеми, чтобы обращать внимание на такой пустяк, как возраст. Все было в его власти, зависело единственно от его желания. Сейчас он счел возможным угостить хмельным митрополита и протянул ему братину, наполненную взрезь малиновым медом.

Киприан отвел ковш с зельем жестом величественным и указующим, так что сразу же гневом опять стал наливаться княжеский взор. Скоморохи, уловив перемену настроения у князя, смолкли и завели совсем другую музыку, а три певца слаженно запели песню со словами таинственными и страшными:

— Воистину так: «Проклятьице великое!» — неожиданно возгласил Киприан голосом до того зычным и властным, что один из скоморохов уронил с колен гусли. Они ударились о пол железными колками, одна струна сорвалась с приструнка и зазвенела тоненько, жалобно. Киприан покосился на нее, дождался, пока растворится ее звук, повернулся к великому князю: — Игрища эти бесовские, пустошество да суету непотребно слушать государю земли христианской!

Дмитрий Иванович, хоть и был слегка хмелен, не желал, видно, открытой ссоры, но и согласиться с митрополичьим запретом не хотел, переборол себя и возразил с натянутой усмешкой:

— Лирой, однако же, и пророки не гнушались, царь Давид поигрывал на ней, что скажешь на это, преосвященный, как мыслишь?

— Мыслю я, как церковь Божия учит, другого перста указующего не приемлю. — Киприан говорил с вызовом, он не скрывал раздражения, больше того — он желал его непременно высказать. Помедлил, повернулся к образам, наложил на себя крест. — Во зле живут люди, не по Божьему завещанию, не по учению апостолов наших. Дурно живут, а того дурнее, что знать не желают, как надо жить, не желают слушать словес Божественных. Стоит плясцам да гудцам игрище идольское затеять, все на него с превеликой радостью устремляются, а позови их в церковь — позевывать, почесываться да потягиваться начинают, говорят, что дождит, либо морозит, либо еще что удумают. В храме крыша и заветрие дивное, а они на позорище стынут, лишь бы не послушать поучения. Гоже ли, великий князь, я в церкви слово Божие несу, а ты в ту пору с чертовщиной знаешься. Что за ересь — новый год начинать первого марта? Ведомо, должно быть, тебе, князь, что по византийскому календарю принят годовой круг индиктовый — сентябрьский…

Знал ли Киприан, какую бурю вызовет своими словами у великого князя? Знал, наверное, очень хорошо ему было ведомо, что Дмитрий Иванович не приемлет его митрополитом и только ищет повода выпроводить из Руси. Раз ищет, то рано или поздно найдет.

Дмитрий Иванович поднялся во весь свой великотелесный рост, повелительным жестом выпроводил из горницы скоморохов и потешников. Василий было потянулся за ними, но отец остановил:

— Сиди, Васятко, слушай и запоминай. Может, прямо завтра тебе надо будет государством править, привыкай загодя бояр себе подчинять, владыке церковному не давать подмять себя, повелевать толпой, что бывает переменчива и грозна для княжьей власти. — Князь повернулся к Киприану, долго издевательски рассматривал его, подыскивая слова, потом махнул рукой: — Э-э, да что тут волынку тянуть, вот что, преосвященный, отправляйся-ка ты отсюда в свою Литву!

Киприан будто ждал этих слов, вроде даже обрадовался им, возразил спокойно:

— Но вселенский собор меня митрополитом всея Руси определил, не только Малой и Литовской, но и Великой…

— Знаю, — уверенно перебил Дмитрий Иванович, — византийским лисам ведомо, что в наших, и ни в чьих больше, руках ключи от судеб всех христианских народов. А тебя они лукавством да обманом определили сюда! Как смел ты при живом владыке Алексии согласиться принять митрополию?

— Но Алексий только считался митрополитом всея Руси, а управлял одной Великой Русью, да и то не всей — Московской лишь. Да и зело много он в мирские дела вникал в потраву делам церковным, за это его сам патриарх Константинопольский винил и мне в науку указывал. До Малой и Литовской Руси было Алексию не дотянуться, и в Киев не проникнуть, а я…

— А ты двуличен, Киприан! — грубо оборвал его великий князь. — И не бывать тебе митрополитом всея Руси. Не своим, а Ольгердовым языком лопочешь… Литве обидно, что Алексий знаться с ней не хотел, Москву за столицу православия почитать стал.

— Не почитал, а тебя, великий князь, во всем слушался. Я хочу единой Руси, а не трех разных.

— И я хочу того же. Только не византийским крестом я их соединю, а мечом великорусским. Не объединить Русь, доколе ярмо поганого Мамая будет на нашей шее.