Среди тех, кто встречал и сопровождал Василия с его спутниками, были и знакомые русские, в их числе окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов, прибывшие сухопутно за несколько дней с кречетами, охотничьими собаками и лошадьми, предназначавшимися в подарок хану. А еще раньше Вельяминова прибыли сюда уведомительными послами Дмитрия Донского киличеи — Иван Федорович Толбуга и Мокшия, прозвание которого заключало в одном этом неизвестного происхождения слове сразу и фамилию, и имя с отчеством.

Прежде чем идти в сопровождении двух именитых мурз к хану, решили помолиться. Православной церкви в Сарае не было, и епископ сарайский, назначавшийся русским митрополитом, справлял службы в убогой двускатной часовне, расположенной на окраине города, возле оврага. Не было даже колокола, вместо него висели железная доска — била да деревянная — клепала, по которым пономарь бил молотком. В часовне не было привычной соборной тишины, голоса людские не уходили ввысь, а мешались в один гвалт, как на базаре. И пахло не ладаном, а степной полынью. И епископ Савва — не епископ, а попишко затрапезный, никакой в нем важности, редкие рыжие волосики нечистыми прядями разбросались на плечах, и крест мотается на гайтане медный, со следами былой позолоты.

Встретил Савва княжича и его свиту у входа, проводил к паперти, кланяясь так, что его жесткая, как щитовая медь, расшитая поддельным золотом риза с хрустом переламывалась на сгибах. Ставленник нового митрополита Пимина сам был здесь недавно, боялся всего и всех, а потому излишне суетился.

— Благочестивому и великому княжичу московскому Василию, — скороговоркой запел он, — подаждь, Господи, мир, здравие и благоденствие на многая лета!..

Церковный причт трижды пропел многая лета, затем Савва осенил Василия крестом, пророкотал уж неторопливо и приглушенным голосом:

— Будь благословен, отрок, во имя Отца и Сына… Благословляю тебя на праведный путь, да будет родина твоя свободна от проклятого ига, пусть воспрянет под княжеским знаменем народ русский в величии былом да веселости… Да пособит Господь великому князю нашему и покорит к ногам его всякого врага и супостата, дабы нам жить было спокойно и благоугодно.

Княжич поклонился епископу и, покидая часовню, подумал, что не забыть бы по возвращении в Москву попросить отца и митрополита позаботиться о Савве и его приходе — хоть тут и чужая страна, но епархия важная.

Мурза привел Василия к одному из богатых каменных зданий в центре города. Напротив возвышался златоверхий дворец хана. Он увенчан был огромным золотым новолунием.

Двери перед княжичем и его боярами открыли не сразу — стражник долго и лениво выспрашивал у толмача, кто и зачем пришел. Долго не мог уяснить, что ему сообщалось, понял только после того, как Кошка сыпанул ему в ладонь серебра. Тот ловко спрятал деньги в складки парчового пояса, однако остался все же недовольным, ждал, видно, золотых динаров — удалился в глубь двора на добрых полчаса. Впрочем, может быть, это хан свою власть показывал, решил потомить русских под знойным солнцем.

Как потом выяснилось, принимал их не сам хан, а какой-то царек, бойкий и спесивый, говоривший от имени Тохтамыша, но вместе с тем желавший подчеркнуть и свою собственную значимость.

Ордынцы показали себя за время знакомства с ними людьми свирепыми ко всему, что сопротивлялось им, они требовали рабского поклонения. Это не было особенностью одного или нескольких характеров, но общим свойством всего татаро-монгольского сборища. Зная это, а также и то, что княжич Василий по молодости лет дерзок да скор на руку и на слово, Кошка долго увещевал его вести себя скромнее и покорнее. В назидание напомнил грустную историю, случившуюся здесь с князем Михаилом Всеволодовичем. Ему, как и всякому русскому, все здесь претило. Скрепя сердце прошел он между двух очистительных огней, чтобы убедить басурман в своих мирных намерениях. Затем следовало поклониться на полдень Чингисхану, ибо, по преданию, этот великий хан родился от луча солнца, который упал на лоно его матери. Ересь эта была Михаилу Всеволодовичу невыносимо противна, и он сказал, что охотнее поклонится Батыю, нежели мертвому человеку. Тогда один из ханских телохранителей стал бить его пяткой в живот против сердца, пока он не скончался. Убит был и воевода Федор, который ободрял князя, призывал к стойкости во имя веры. Им обоим отрезали головы ножом. А всего было убито в Орде за строптивость не меньше десяти русских князей, и Кошка Христом Богом просил не увеличивать это число. Княжич обещал, но тем не менее Федор Андреевич с Боброком были при нем неотлучно и каждый миг были готовы прийти на выручку.

Василий оделся, сначала по-великокняжески: в плаще и круглой шапке из зеленого шелка, отороченной мехом соболя, в зеленых же изузоренных сафьяновых сапогах, на шитом золотом поясе — харалужный меч, вложенный в ножны, усыпанные многоцветными каменьями. Вельяминов, увидев его в таком наряде, ужаснулся, окольничего поддержали и другие бояре, убедили, что одеться надо скромно и без оружия. Василий нехотя повиновался им, досадуя про себя: сколько раз в детстве мечтал и во сне видел, как врывался в этот проклятый Сарай на коне с мечом в руках, карал врагов и изничтожал с корнем само гнездо басурманское, и вот вместо сладких грез — суровая необходимость держаться покоренно и приниженно.

Принимавший их царек имел ничтожную, как у всех ордынцев, но крашенную в яркий красный цвет бороденку, восседал на широкой, словно бы из чистого золота отлитой, а на самом деле лишь позолоченной деревянной лавке.

— Не Тохтамыш… Того я знаю, — успел шепнуть Кошка.

Василий сразу же изменил свое намерение: не преклонил, как обещал, даже и одного колена, просто воспитанно поприветствовал хозяина, произнес с отвращением заученные слова:

— Бьем челом восточному вольному великому хану над ханами… С великими дарами, и моленьями, и челобитьем.

Царек не выразил ни удовольствия, ни раздражения от величания его ханом над ханами, взирал бесстрастно. Наконец разжал тонкие серые губы. Толмач перевел:

— Что хочет отрок нашего улусника Дмитрия?

— Отрок улусника Дмитрия, — с тайной насмешкой повторил эти слова Василий, — хочет получить ярлык на великое княжение.

— Тягаться с великим князем Твери Михаилом хочет?

— Не только тягаться, но — перетягать!

Это рассмешило царька:

— И чем же вы хотите его перетягать? Подмоченными в Волге шкурками? Это уж не соболи и не горностаи теперь, а крысы и суслики… А может, сворой голодных собак?.. Уж не лошадьми ли пере тягаете, которых за бесценок на любом базаре купить можно? Великий хан просил одного голуб-коня прислать, а улусник Дмитрий десять кляч пригнал. Где голуб-конь?

— Голубь не может жить здесь, — ответил Василий, радуясь, что нашелся с ответом. — У вас ведь нет сена, а он не умеет копытами из-под снега еду добывать. А эти десять — умеют.

— «Умеют»? — зло сощурил и без того узкие глаза царек. — Кто их научил? Уж не из тех ли они сорока тысяч лошадей, что продали мы Руси? Или не знаете вы, что в Сарае лошадь стоит четыре динара, а на Востоке за нее платят уж по сто да по двести. Четыре тысячи коней мы отправили в Персию только что, а вы нам — десять! Глупые русские! Они хотят тягаться, — мстительно рассмеялся царек. — Скорее Волга потечет из Орды в Русию, а голуб-конь станет пегим, чем получишь ты ярлык. Великий хан жаловал им тверского Михаила.

После такого сообщения можно было бы считать, что прием закончен и говорить больше не о чем. Однако царек хлопнул в ладоши — подозвал одного своего чиновника, что-то сказал ему, тот сходил в другую палату и вернулся со свитком и крапчатым кречетом на золотой колодке. Царек продолжал через толмача:

— А ведь у Москвы есть что подарить великому хану, там много таких соколов. — Царек прошелся перед Василием, посадив на одну руку крапчатого, а второй придерживая кончик ремня, висевшего на шее птицы, — Вот что подарил великому хану египетский султан, — Царек развернул свиток, передал его толмачу, и тот стал монотонно перечислять: