— Коран священный в золотом окладе, подушки и ковры для молитвы, венецианские материи и левантские платья, ковры из кож с навесами и из шкур, мечи калдужурские с насечками, позолоченные булавы, франкские шлемы и позолоченные латы, крытые фонари, шандалы, механизмы с футлярами, светильники двойные с лакированными подставками, седла хорезмские, коврики для свершения намаза, уздечки с инкрустацией из золота и серебра, луки с кольцами, луки для метания ядер и луки для метания нефти, копья камышовые и дротики, стрелы в ящиках, котлы из змеевика, позолоченные лампады на серебряных позолоченных цепочках, черных служителей и прислужниц-поварих, быстроногих арабских коней и нубийских верблюдов, ходких вьючных животных, обезьян, попугаев и разные другие предметы. А еще слон, жираф, ослы египетские, китайская посуда и одежды александрийские… Вот дары, достойные великого хана! — заключил царек. — А вы мокрые шкуры привезли.

— Дорогие то шубы, не чета левантским платьям, и лошади — не ослы египетские, десять наших лошадей больше стоят, чем сорок тысяч непородистых, малорослых да с отвислыми брюхами… Кречет один вот этот крапчатый подороже слона вместе с жирафом, — возразил Василий с обидой, а сам раздумывал: говорить ли, что в ладьях осталось не выгруженными несколько сундуков с дорогими вещами и что, кроме всего прочего, имеется восемь тысяч рублей серебром, которые отец наказывал посулить лишь в самом крайнем случае и в расчете на полный успех.

А царек, видно, и сам об этом откуда-то знал. Остановился перед Василием, поигрывая с кречетом, сказал медовым голосом:

— Если имеет отрок московского улусника еще дары и восемь тысяч серебром, хан отберет ярлык у Михаила тверского…

Василий возликовал в душе: все! Успех, победа и конец делу! Но Кошка пребольно наступил ему на ногу, княжич резко обернулся к нему. Федор Андреевич сделал вид, что получил указание княжича, кивнул в знак согласия головой и велел толмачу перевести:

— Наследник русского великокняжеского престола Василий Дмитриевич обдумает лестное предложение и даст ответ завтра о сю пору.

Царек дернул рукой так, что кречет резко нырнул головой вниз, словно бы перед тем, как броситься на добычу. Но бросаться было некуда, кречет чуть взмахнул крыльями, с трудом удержавшись на колодке. И царек, словно хищная птица перед броском, изготовился, глаза блеснули тонким стальным лезвием.

— Хорошо, пусть думает, чтобы послезавтра о сю пору было еще чем думать. — И царек криво ухмыльнулся собственной шутке.

Василий решительно не понимал происходящего. Почему Кошка вмешался, зачем отложил на завтра, чем обижен царек? Надеялся получить ответ сразу же, как выйдут от царька, но не сумел задать ни одного из своих вопросов: едва они вышли на улицу, как события стали разворачиваться уж вовсе непонятно и страшно.

В ожидании княжича и сопровождавших его бояр не допущенные во внутренние покои, оставшиеся за воротами слуги кормили лошадей ячменем и травой, разнуздав их и отстегнув подпруги седел. Опустившись на корточки возле забора, переговаривались о том о сем, как обычно это делается, когда хотят скоротать время. Ждан поинтересовался, из чистого ли золота изготовлен зарождающийся месяц на верхушке дворца, были среди слуг разные суждения, решили выяснить у стражников. Один из них сказал обиженно, что нынче в Волжском царстве иначе и быть не может, это не какая-нибудь нищая Русь. Ждана задело это за живое, он сказал в ответ, что в его родном селе Боголюбове есть церковь Рождества Богородицы, «поражающая ум изумлением и удивляющая умного больше глупца». Сделана она словно бы руками не смертных, но ангелов Божьих, так благолепно, что «булгары и жиды, и всякая погань, видевши славу Божью и украшение церкви, крестились». Басурмане облупили храм и крест золотой уволокли, а он потяжелее этого полумесяца был.

Стражник согласился, что прошлогодний поход на Москву успешным был, каждый пеший воин возвратился конником, но в то, что крест тяжелее полумесяца, поверить не хотел. На вопрос, сколько же весит полумесяц, ответил, что два египетских кантыря, однако в фунты либо в пуды перевести не умел, так что спор кончился ничем.

А вскоре и княжич с боярами вышел. Слуги поправили сбрую на лошадях, повели их на чембурах за собой. Но никто не успел сунуть и ноги в стремя, как из ворот вышел знакомый уж чиновник царька и, гадко улыбаясь, ткнул пальцем в Ждана, спросил:

— Темник великого хана интересуется, где этот раб потерял ухо?

«Значит, этот царек всего-навсего темник, один из полковников, предводителей тьмы», — разочарованно подумал Василий, а посланный десятитысячником чиновник продолжал уж вовсе издевательски и угрожающе:

— Раб интересуется, сколько весит наше златоглавие. Пусть знает — оно весит столько же, сколько потянет мертвое тело этого раба без второго уха.

Тем временем вокруг собиралось все больше басурманских рож. Все были вооружены, весело склабились и ждали только повода, чтобы выхватить из-за поясов кривые сабли. Намерение их было слишком очевидно для безоружных русских, которым ничего не оставалось, как только махнуть в седла и ускакать от греха подальше.

Выехали к окраине города на рысях, там пошли цепочкой вдоль буерака, за которым было отведено место для поселения русских. Не слышали, как настигли сзади ордынские всадники. Первый из них на полном скаку опустил саблю на Ждана, но промахнулся и только разрубил морду его лошади, но второй рубанул сзади, рассек Ждана от плеча едва не до седла. И тут же все скрылись в пыли раньше, чем слуги успели подхватить падающее бездыханное тело старшего стремянного великого князя. Голова Ждана безжизненно легла на шею игреневого коня, и было не понять, на мертвых ли его русых волосах или на прядках белой конской гривы зависли капли крови, крупные, весело и чисто дрожавшие на солнце.

И Ждана было до жгучих слез жаль, но во сто крат тяжелее было от сознания своей униженности, невозможности не только отомстить, но хотя бы высказать проклятие, чудилась теперь смертельная опасность отовсюду, из-за каждого забора, из-за каждого угла или куста.

— Да как же это?.. Разве же так можно? — вопрошал подавленно и горестно княжич, но никто не отвечал ему. — И татарам за это ничего не будет?.. Скажи же, Боброк, ты чего молчишь?

Дмитрий Михайлович приобнял князя, они поехали рядышком, стремя в стремя. Василий не повторял вопроса, не настаивал, но по самой его позе, по нетерпеливым жестам Боброк понимал, что ему не отмолчаться. Но, видно, и сказать было нечего, и он признался в этом с тяжким вздохом:

— Не знаю… Слышал, что за убийство мусульманина здесь откупаются сорока золотыми монетами, за убийство китайца можно рассчитаться одним ослом… А за голову русского что положено, не знаю… И кто будет цену эту определять, тоже не знаю… Может быть, великий князь Дмитрий Иванович, а может быть, ты, это тоже очень может быть, так что крепись, набирайся сил и мудрости, княжич Василий, долгая дорога впереди.

Надо бы, по древнему русскому обычаю, предать тело Ждана земле на следующий день, но кто знает, что ждет завтра, а потому Савва торопливо соборовал покойного, и уже к вечеру над свежей могилой горестно раскинул руки грубо оструганный белый крест.

Судила открыл ладанку — в ней земля…

— С Боровицкого мыса, — объяснил он. Взял щепотку московской земли, сделал из нее на жесткой глинистой могиле черный крестик. Василий про себя посожалел: «А я не догадался чернозема родного захватить с собой».

Последним ушел от могилы весь день тягостно молчавший Фома Кацюгей. Сумерки сгустились быстро, совсем не так, как дома, без закатного зарева и высокой синевы неба, а ночь была непроглядной и душной.

Сколь хозяйственным и тароватым слыл окольничий Вельяминов, а Боброк — храбрым да всевидящим, столь Федор Андреевич Кошка известен был мудрым политиком. Будучи лишь пятым сыном боярина Андрея Ивановича Кобылы, он благодаря своему уму и преданности великому князю выдвинулся в число первых бояр, и не случайно послал его с сыном Дмитрий Донской в столь ответственное и трудное путешествие.