Но Тувлуйбека оценила дар русского князя: в тот же день Тохтамыш пригласил к себе княжича с двумя советниками.

Василий выбрал Кошку и Боброка. Заметив огорчение и неудовольствие Вельяминова, почитавшего себя старшим среди бояр, объяснил:

— Фамилия твоя, Тимофей Васильевич, слишком здесь известна, еще подумают что не так.

— Я за брата не ответчик, — мрачно возразил окольничий, но и некая виноватость в глазах проскользнула: не ответчик, да, но и забыться предательство не может.

— А за отца ты ответчик? — спросил Василий, вкладывая в вопрос свои сомнения и раздумья об отношениях с отцом.

Но Вельяминов понял по-своему: было подозрение, что его отец на свадьбе Дмитрия Ивановича с Евдокией Дмитриевной в Коломне подменил великому князю золотой пояс — подложил свой поплоше, а дорогой забрал и подарил сыну Михаилу. Так это или нет, теперь уж не узнаешь: отец умер, брат на Куликовом поле дал, однако подозрение живет, что пояс хранится сейчас у сына павшего, Микулы. И Вельяминов ответил:

— И за отца я не отвечаю, только за себя.

— Ладно бы, если так, — с сомнением произнес княжич, опять же имея в виду свое.

Гонцы, получив в подарок по меховой шапке и корчагу переброженного меду, терпеливо ждали во дворе.

— Будь уступчив, княжич, не сгуби дела, все хорошо идет, — увещевал Кошка.

— Но не будь излишне доверчивым, — добавил Боброк. — Помни, что они хитры и вероломны. Ведь сколько раз случалось такое. Придут ордынцы к стенам города, говорят, улыбаясь: «Выйдите, чтобы мы могли вас пересчитать, такой у нас обычай». Или: «Откройте ворота, мы только полюбуемся на ваши дивные храмы». Ворвутся и оставят после себя голое место. Так и в прошлое лето было, этот Тохтамыш, к которому идем, не силой, но обманом Москвой овладел. Просто удивительное дело, как вы, русские, доверчивы, учат-учат вас, а вы все как малые дети… Конечно, это от силы и уверенности в себе, но нельзя же повторять ошибок.

— Почему ты говоришь: «вы русские? Разве ты…

— Да, — не дал Василию закончить вопрос Боброк. — Я русским себя считаю, а по рождению, кажется, литовец.

— Но ведь ворота Москвы открыл литовский князь Остей, — вмешался Вельяминов, довольный, что может уязвить Боброка.

Тот нахмурился, ответил почти зло:

— Его заставило вече, народное самоуправство. А если бы вы, великие бояре, не поразбежались, если бы укрепили великого князя в его решимости защищать город, не было бы и бунта черни. Не было бы и Тохтамыша в Москве, и мы, может быть, не унижались бы перед ним вот так, как нам придется сейчас это делать.

— И все-таки, княжич, главное — уступчивость и терпимость, — стоял на своем Кошка.

— Ты хочешь, чтобы мы прощали и забывали врагам обиды? — подзадорил Вельяминов, но Кошка даже не рассердился.

— Нет, не прощать, не забывать, но уметь с достоинством снести их, когда это необходимо, надо. Если мы заполучим сейчас ярлык на великокняжеский стол, вместе с ним мы получим и возможность отомстить за свои обиды.

Кошка не зря старался. Отправляясь во дворец Тохтамыша, Василий твердо решил для себя: не считать никакое унижение от царя басурман чрезмерным, но ничего не забыть и за все потом отплатить.

Дворец хана Тохтамыша утопал в зелени яблоневых и абрикосовых садов, которые огораживались высокими каменными стенами. Стражник угодливо осклабился, спросил, не желает ли княжич дать дары. Василий ответил, что даже очень желает, и Кошка отсыпал привратнику горсть медных монет.

Чиновник, который повел дальше княжича с боярами через двор, поинтересовался, что за цель у русских. Василий ответил:

— Идем поклониться хану.

— А мне чем поклонитесь? — деловито осведомился чиновник.

Кошка раскошелился еще раз, теперь более щедро. Все время, пока находились они в Сарае, раздавали деньги сюду и сюду, и поминальников да даров сосчитать и упомнить невозможно — кому и сколько дадено, но и то не всех еще, конечно, утолили и не уставали удивляться жадности и ненасытности татар.

Во дворе было много цветов. Розы были посажены от ворот до дворца, по сторонам журчали арыки, в наполненных водой глубоких каменных бассейнах плавали таинственные золотые рыбки, которых кормил чернокожий невольник, очевидно, привезенный вместе с этими рыбками из Африки старый негр. Но внимание Василия привлек стоявший в конце двора конь голубой масти. Поначалу княжич подумал, что это его Голубь, взволновался так, что даже шаг замедлил, но тут же и понял, что это не его Голубь: этот был помассивнее, погрузней — очевидно, стар. В длинной до ног гриве заплетены полосы материи — это была, видимо, лошадь, посвященная императору: онгон морин. На посвященной онгону лошади не только нельзя ездить, но и сесть на нее хоть раз никто не дерзнет под страхом смерти. Медленно, с опаской и робостью ступая запыленными сандалиями по дорогому белому мрамору подъезда, Василий размышлял, что, может быть, требование прислать в дар голуб-коня каким-то образом связано с этим онгон морином. Тут же Василий и решил про себя, что у него хватит сил расстаться с Голубем, если это потребуется. И ему даже захотелось похвалиться своим решением перед Кошкой, но сделать этого он не успел — они вошли во дворец.

Тохтамыш принимал их в просторной, отделанной пестрыми изразцами комнате. Сам он восседал на искусно вырезанном из слоновой кости троне, возможно, том самом, который изготовил здесь русский золотых дел мастер Козьма. И вот он какой, злобный Тохтамыш, разоривший без жалости и сострадания Москву: непроницаемая маска на лице, сильно выдающиеся на скулах щеки расставлены едва не вдвое шире, чем у обыкновенных людей, на лбу коротко стриженная челка, за ушами две косицы, на верхней губе черные тараканьи усики, под нижней губой хилая, крашенная хной метелочка бороды.

Слева от хана сидела на богато убранном коврами помосте госпожа. Василий слышал, что красивыми женщинами у татар почитаются те, у кого маленький нос, и чем меньше он, тем красивее считается женщина. Царица Тувлуйбека, надо думать, считалась красавицей писаной, верхом совершенства, потому что у нее вовсе носа не было, а лишь две дырки на его месте.

И царь, и царица были одеты в одинаковые кафтаны из драгоценной ткани красно-фиолетового цвета. У Тохтамыша на голове круглая, похожая на шелом русского дружинника шапка с белым камнем на макушке, а у Тувлуйбеки возвышалось нечто громоздкое и высокое, увенчанное золотым пером, — та самая бокка, которую прикупил Кошка. Это было добрым предзнаменованием.

Василий, не переживая нимало унижения, даже радуясь возможности удачного исхода дела, преклонил одно колено перед ханом и хотел произнести заученное приветствие, но проводивший их чиновник строго повел взглядом на вторую ногу, тень неудовольствия омрачила и бесстрастное доселе лицо Тохтамыша.

«Э-э, была не была, встану на колени и буду про себя молиться Матери Пресвятой Богородице», — решил княжич. И Богородица услышала его, помогла: Тохтамыш сделал величественный жест, разрешив подняться, у Василия появилась совершенная уверенность, что все обойдется хорошо, и он стал говорить легко, будто даже и весело, только что не улыбался.

— Прими, великий хан над ханами, дары наши, и они не последние, много их будет, коли в мире жить будем, кровь ни русскую, ни кипчакскую проливать не будем…

Хан сказал что-то своему главному помощнику. Василий забеспокоился, но напрасно: оказалось, у Тохтамыша такое обыкновение — говорить с гостями и послами не прямо, а через посредника. Тот повторил за Тохтамышем все слово в слово, а уж после этого толмач переложил на русский язык. Хан поинтересовался:

— Приятно ли было путешествие из Руси в Орду по великой кипчакской реке Волге?

Василий повернулся к Кошке и Боброку: такой вопрос не ожидался. Хитроумный Кошка сумел сделать вид, будто никакой заминки нет, будто он просто понял взгляд своего княжича и по примеру, доданному ханом, он будет теперь посредником в разговоре, сказал толмачу: