Как только царек назвал точную сумму — восемь тысяч серебром, Кошка почуял неладное. А ночью он позвал к княжичу нескольких здешних доброхотов, среди которых были не только русские, но и степные люди, им легче было незаметно выведать важные для Москвы сведения в ханской ставке.

К удивлению и радости Василия, среди доброхотов оказался мордвин Кавтусь, чей брат помогал на Волге вытаскивать на берег лодки после бури. Василию подумалось, что раз Кавтусь нашелся так легко и быстро, то и Янгу можно будет отыскать…

Кавтусь очень трусил, боялся, не выследил ли кто-нибудь, когда он пробирался к русским.

С тех пор как увели его с берегов Волги в плен, он провел два года в далеком Ханбалыке[48], а затем стал рабом в ханском дворце в Сарае. От непосильной работы все его товарищи уже умерли, а он сам чудом остался жив: кормят так скудно, что кушать хочется постоянно, — утром дают полгорсти пшена, а вечером бараньи ребра. Когда было от голода уж вовсе невтерпеж, он шел побираться к русским, среди которых жило в относительном достатке несколько семей строителей и ремесленников — кто ломоть хлеба даст, кто кусок пирога с луком, кто вареное яйцо.

Кошке важно было выяснить у Кавтуся, какая у хана жена сейчас главная и любимая. Кавтусь это знал: имя главной царицы — Тувлуйбека. А еще Кавтусь слышал от ханских слуг, что Тохтамыш имеет много личных врагов — иных уж он казнил, но еще больше их тайных.

Пришли и еще два доброхота. Кошка выведывал у них, что интересовало его, а Василий вышел проводить Кавтуся. Рассказал ему о встрече с его братом, подарил на память серебряную гривну, потом спросил про Янгу. Кавтусь морщил лоб, шевелил обветренными губами:

— Янга, Янга… Волосы беленькие?.. Нет, не видел, княжич, не видел.

Кавтусь ушел, сразу исчез в густой темноте, но двигался, похоже, медленно. Василий долго слышал, как он заунывно напевал:

Когда над Волгой повисла на небосклоне ущербная, как на султанском дворце, луна, Кошка собрал тайный совет, позвав на него Василия, Вельяминова, Боброка, Минича и Бяконтова. Удалось ему узнать, что тверской князь Михаил Александрович весь день сегодня славил купцов, просил деньги взаймы. Значит, темник, который ведет себя как царек, соврал, будто ярлык уже отдан Твери, значит, только обещан он, а раз так… Решение надо было принять слишком ответственное: идти к выступающему от имени Тохтамыша темнику с дарами и восемью тысячами серебра, чтобы перетягать Михаила Тверского, или — и это предлагал хитроумный Кошка — в обход темника прорваться к самому хану.

— Темник ведь может нас всех, как Ждана… — осторожно возразил Александр Минич.

Остальные промолчали, не знали, на что решиться.

— За тобой последнее слово, княжич.

Когда произнес это Кошка, Василий увидел обращенные на него серьезные и строгие глаза верных, преданных бояр, не боящихся довериться ему, двенадцатилетнему отроку, осознал вдруг, что не себе этим обязан — отцу Дмитрию Донскому, сказал:

— Великий князь посылал меня к хану Тохтамышу, а не к его темнику.

Все молча поднялись и пошли укладываться на ночлег.

Кошка что-то забыл, вернулся, поискал глазами по углам, вспомнил:

— Я же ее, шапку-то, в изголовье оставил… Вот завертелся, память отшибло. — Поколебался, помялся, не решаясь ни сказать, ни уйти.

— Ну, говори! — понял княжич.

Да понимаешь, Василий Дмитриевич… Десять лет, нет, одиннадцать лет назад этот Михаил Тверской так же вот сумел заполучить ярлык на великое княжение. Батюшка твой приехал самолично в Орду к Мамаю, убедил и царя, и цариц, и князей, что он — самый достойный, и был пожалован великой почестью. И даже заодно выкупил Михайлова сына Ивана и привез в Москву как товар… Очень умно вея. себя здесь тогда Дмитрий Иванович.

— Что значит умно? Трусливо?

— Побойся Бога, княжич. Никогда великий князь в трусости замечен не был. — Хорошо сказал, уверенно, да вдруг добавил — Никогда, ни на поле Куликовом, ни в Тохтамышево разорение…

Зачем, почему он это добавил? Но Василий не спросил, слишком много значил бы для него ответ Кошки, коротко бросил:

— Так что же, не пойму?

— И дед твой двоюродный Семен, хоть и имел прозвание Гордый, однако же пять раз в Орду на поклон ездил…

— Ну так что? — уже сердиться и обижаться начал Василий, потому что чудилось ему в окольных словах боярина обидное недоверие.

— Христом Богом тебя заклинаю, княжич, будь завтра умнее… Умнее хана Тохтамыша будь… Вспомни пращура своего Данилу Романовича, что у Батыя был здесь. Много требовала от него черная вера монголов, куда больше, чем нынче от тебя, а он через все прошел, и оказал ему хан знаки высшего внимания. «О, злее зла честь татарская!»… Великий князь Русский, владевший Киевом, Владимиром, Галичем и иными землями, он ведь чувствовал не хуже нас с тобой, какому неслыханному унижению подвергался.

Ранним утром, когда солнце только-только появилось над ковыльной степью и мулла с вершины тон кого минарета начал призывать правоверных мусульман к намазу во славу Аллаха, братья Некрасовы, одетые в одинаковые василькового цвета шелковые рубахи, сменив лапти на сапоги, грубовато стачанные из свиной кожи, но новенькие и поблескивающие, под началом боярина Данилы Феофановича Бяконтова привезли на подворье к ханскому дворцу кованый серебром и запертый на позолоченные замки в форме лошадиных головок сундук. Отдельно в берестяном коробе доставили бокку — головной убор монгольской женщины, имевший весьма сложное устройство.

— Навроде клобука архиерейского, — сказал Судимир, а Судила подхихикнул:

— Абы помойный ушат донышком вверх.

Данила Бяконтов цыкнул на неразумных братьев.

Чувствуя ответственность и риск возложенного на него поручения, вел себя, когда требовал пропустить к ханскому эмиру, несколько беспокойно, теряя внутренний душевный лад, но нукеры приняли это за каприз и нетерпимость важной персоны, открыли ворота дворца, не затребовав вопреки обыкновению денег и даров. Данила Бяконтов и дальше вел свое дело с блеском.

— Великий князь московский нижайше шлет свои знаки внимания солнцеподобной супруге хана над ханами царице Тувлуйбеке.

Сказав это, Данила от волнения даже потерял на миг голос: а ну как ошибся Кавтусь или хан нынче уж какую-нибудь другую из своих двух десятков жен сделал главной? Но ханский эмир благосклонно кивнул обритой, с косицей наискось головой, и Данила воспрянул духом. Величественным жестом он приказал братьям Некрасовым сгрузить сундук и удалился.

Некогда в ордынской столице порядки были строго определенные: все прибывавшие русские и иные послы начинали вручение подарков с ханских хату-ней, после чего одаривали главную жену и самого хана. Но в последние годы все резко изменилось, потому что ханы чередовались часто, а ханши и хатуньи тем более. Это и учел хитроумный Кошка, и расчет его оказался безошибочным: собранные в один сундук все драгоценности, которые только Дмитрий Иванович Донской смог наскрести в разоренной Москве, с прикупленной к ним здесь уже, в Сарае, у венецианского купца, украшенной драгоценностями боккой непременно должны были бы поразить роскошью и щедростью любого самого избалованного подарками человека. Как знать, может быть, Тувлуйбека совсем недавно и недолго в первых ханских женах, и, вполне возможно, ей еще и не доводилось получать таких даров. А женщины в Орде, и это тоже учел Кошка, занимают почти равное с мужчиной положение на верхах общества, участвуют с мужьями во всех делах. Впрочем, не только на верхах общества. Татарские воины восхищали всех своей удалой верховой ездой да стрельбой из лука. Но чему тут удивляться, если это и есть их единственная жизненная забота и цель, ничего они делать больше не умеют, все выполняют за них женщины: шьют шубы, тачают сапоги, готовят кумыс, чинят юрты и повозки, вьючат лошадей и верблюдов, а иные при этом и из лука стреляют не хуже мужчин. Да, наверное, и во все времена и везде женщины оказывались достойнее мужчин, потому что они живут больше по движениям не разума, а сердца. Когда вели Христа на Голгофу, то те мужчины, которые еще вчера приветствовали его осанной, тянулись к нему, преклонялись перед ним, величали его; увидев поверженным, стали топтать ногами. И только женщины одни протестовали против совершавшейся несправедливости громкими воплями. Вспомнил Кошка евангельскую историю, ища ободрения: нелегко ему было рискнуть — а ну как впустую стравишь драгоценности и сядешь на мель?..