Бродский: Когда он только приехал сюда, то отдал свой новый роман для публикации по-английски в мое издательство «Фэррар, Страус энд Жироу». Они прислали мне его на отзыв, что естественно, так как я читаю на языке оригинала.

Минчин: Какой роман?

Бродский: «Поджог» его. Я им ответил, что думал. О произведении как таковом. Роман был полное г… о (естественно, я отозвался мягче), но не мог я им врать, не мог. Они ему прислали ответ, что отказывают в публикации. Для него это, видимо, важно было: первый большой роман по-английски с момента его приезда на Запад. (Хотя мне, например, все равно – публикуют меня или нет, но я редкий автор, обычно всех нормальных это волнует.) А. В. позвонил в издательство и стал выяснять почему. Там редактором работает одна русская баба (она здесь родилась, но в русской семье), он ее знал через кого-то и спросил, кто дал отрицательный отзыв, кто зарубил? Так эта дура взяла и ляпнула ему, что рецензию дал Бродский.

Я думал также, что будет лучше для него – возможно, он опубликует что-то более интересное. Через несколько дней он прислал мне письмо, где разнес меня в пух и прах, написал много оскорблений, а в конце назвал Иудой. То бишь предавшим его…

Минчин: Ну да?!

Бродский: Честное слово, у меня и в мыслях такого не было. Первый раз в жизни я сел и написал ему письмо, на 26 страницах, где полностью, детально разбирал его роман по главам, объясняя, почему я дал отрицательный отзыв и чем он мне не понравился. Честно написал. А. В. не ответил, прервал со мной совершенно все отношения, длится это уже несколько лет. Хотя я к А. В. по-прежнему сердечно отношусь.

Минчин: Хотел бы я очень прочитать это письмо, разбор. У вас осталась копия?

Бродский: Нет, зачем она мне?

Минчин: А у А. В.?

Бродский: Не знаю, но если и осталась, то он ее не даст. А ведь хороший мужик – никогда не думал, что так разозлится.

Минчин: Ладно, его роман не понравился, а кто нравится из современных прозаиков?

Бродский: Если честно сказать, я сейчас вообще только Довлатова читать могу. Знаете его, да?

Минчин:…? Вы что, серьезно?

Бродский: А что – простая, незатейливая проза. Я устал от сложностей…

Минчин: А Владимов, Максимов, Аксенов, Войнович, Синявский?

Бродский: Это все… как бы вам сказать… Юз вот еще ничего, Алешковский, мата только много, но в целом нравится. Я его очень рекомендовал в «Фэррар, Страус энд Жироу».

Минчин: Ваша рекомендация там – закон?

Бродский: Не всегда, но они прислушиваются. К сожалению, не во всем.

Минчин: Есть очень сильный прозаик – Горенштейн.

Бродский: Вы так считаете? Почитаю.

Последние у могилы мы стоим вдвоем (самолет опоздал). Еще не засыпана, на дне – гроб. Я отхожу на несколько шагов в сторону. Иосиф наклоняется. Лицо его по-бабьи кривится, он всхлипывает и неумело плачет. Я смотрю на все… Потом он отступает, освобождая место мне. Я наклоняюсь, вижу красивый гроб, у меня течет слеза: прощай, Карл… Мы стоим вместе еще несколько минут над могилой. Тишина, всхлипыванья. Поворачиваемся и идем…

Вечером мы летим обратно.

Минчин: Почему вы согласились дать мне интервью?

Бродский: Вы повзрослели и, по-моему, поумнели, с вами стало интересней разговаривать.

Минчин: Значит, точно делаем? Чтобы я зря не готовился. Зная ваш переменчивый характер.

Бродский: Точно, готовьтесь.

Я снимаю трубку и набираю номер.

Минчин: Здравствуйте, Иосиф, когда вам удобно встретиться?

Бродский: Для чего?

Минчин: Чтобы сделать интервью – помните, вы обещали?

Бродский: Ну, позвоните мне на следующей неделе, когда я вернусь.

Я снимаю трубку и набираю номер:

Минчин: Здравствуйте, Иосиф, это Саша. Когда мы с вами встретимся?

Бродский: Я опять уезжаю читать лекции, давайте на следующей неделе, позвоните мне к концу. Хорошо? Договорились, пока.

Я снимаю трубку и набираю номер:

Минчин: Иосиф, вы опять уезжаете?

Бродский: Вы угадали; знаете что, позвоните мне через две недели, и мы точно встретимся. Привет!

Я снимаю трубку и набираю номер.

Минчин: Иосиф, добрый день. Вы уже вернулись?

Бродский: Ага, вернулся.

Минчин: Вы говорили, что сможем встретиться…

Бродский: Знаете что, Саша, я подумал-подумал и решил, что, может быть, это не стоит делать.

Минчин: Что это не стоит?

Бродский: Что нам, наверное, не следует делать интервью – не сейчас.

Минчин: Почему?

Бродский: Ну, мне просто расхотелось. Да и ни к чему.

Минчин: Есть какая-то определенная причина?

Бродский: Есть, какая разница…

Минчин: Я хочу знать причину!

Бродский: Я разговаривал вчера с Эллендеей (жена Издателя), она сказала, что вы приехали на похороны Карла без приглашения.

Минчин: Я не знал, что для этого нужно приглашение.

Бродский: Это просто ужасно, я не поверил, это выходит за всякие рамки приличия. Она хотела сделать все приватно, только для близких.

Минчин: Откуда я это должен был знать?! Он был очень близким мне человеком, который много для меня сделал. Я приехал воздать ему последний долг, почтить его память. Выразить запоздалую благодарность, меня абсолютно в тот момент, простите, не волновало, кого она приглашала, кого нет. Мне и в голову такая дикость не могла прийти: похороны по приглашению. Вы когда-нибудь о таком слышали?

Бродский: Все-таки вы прожили в Америке уже столько лет, могли бы усвоить их привычки.

Минчин: И вот из-за этого вы отказываетесь делать интервью, на которое дали согласие?

Бродский: В общем-то, да.

Минчин: Но я же спрашивал вас: вы не передумаете? Я потратил три недели своей жизни, все бросил, готовясь к этому интервью.

Бродский: За это единственное я чувствую себя перед вами виноватым. Впрочем…

Минчин: Всего вам хорошего, Иосиф.

Я вешаю трубку, не слушая ответа.

Минчин: Кто поставил вас на коньки, кому в голову пришла эта идея?

Буре: Мне было всего 5–6 лет, родители купили коньки, и я вышел кататься во дворе, даже не на лед, а на накатанный снег. У меня очень хорошо получилось. Родителям и зрителям понравилось. Так как папа выступал за ЦСКА (Владимир Буре – пловец, олимпийский призер. – А. М.), то меня отвели в хоккейную школу этого клуба. Естественно, с такой фамилией меня приняли. Но в машине отец при маме сказал: «Если ты не станешь через месяц лучше всех, больше возить тебя в клуб и позориться я не буду».

Минчин: Тебе, мальчику, платили в ЦСКА деньги?

Буре: Да, с 14 лет я официально был на зарплате – играл за юношей. Представляешь, в 19 лет ты – заслуженный мастер спорта Советского Союза, у тебя своя машина, седьмая модель «Лады». Модная одежда, свои карманные деньги, свои водительские права.

Минчин: В 20 лет вы приехали играть в Канаду. В чем была разница между ЦСКА и «Ванкувер Кэнакс»?

Буре: Во всем! Я пришел в ЦСКА, когда там играли Касатонов, Крутов, Макаров. Они пытались мне помочь, рассказать, поддержать. Почти как наставники. В Канаде наставников нет, потому что знания, опыт – «кусок хлеба», его нужно зарабатывать, а не раскрывать свои секреты новичку. Так что особо с тобой никто не нянчится. Но я выжил, не впервой.