Давно не ходил Брянцев по ночной Москве один. Каждую свободную минуту он старался быть рядом с Еленой. Это стало для него не только привычкой, но и необходимостью. Они много говорили о чем угодно и всегда взахлеб, словно только и ждали этих часов, чтобы выговориться. Любили и помечтать вслух, неторопливо, не мечталось — уходили в воспоминания. Школьные годы, так быстро и прочно забываемые, когда человек входит в жизнь, вспоминаются все чаще и без всяких усилий, когда уже седеют виски.

А сейчас ему хотелось побыть одному. Шел медленно, наслаждаясь тишиной засыпающего города. Все реже проносились мимо него машины, шурша шинами по асфальту, унося с собой красный огонек. Только около гостиницы «Москва» в тишину ночи врывался дробный стук молотков и скрежет железа: строили подземный переход. Брянцеву захотелось рассмотреть что-нибудь сквозь забор, но доски были плотно пригнаны и достаточно высоки, чтобы заглянуть через них. Был бы день — он рассматривал бы прохожих. Хорошо бы пройтись по набережной, это всегда успокаивает. Ведь надо как-то оправдать свое поведение перед Еленкой, а он не нашел еще оправдания для себя.

Тот единственный выход из создавшегося положения, который у него был, — вернуться к старой технологии, — вдруг показался чудовищно нелепым. Почему он так поступил? Испугался? Нет, бояться ему уже нечего. Если двадцать тысяч шин, выпущенных по его распоряжению, действительно брак, он все равно не директор, и ответственность придется нести полной мерой. К директорскому посту он никогда не рвался и за него не очень держится. Не очень? Как сказать. Этот пост дает много возможностей, много можно сделать полезного. Если быть решительным, разумеется. Он и был таким. Кто бы осмелился внедрять новую технологию так, как сделал он, в противовес всем авторитетам, научным и техническим? Смелый шаг? Смелый. Так куда же девалась смелость сегодня? Почему не сказал Самойлову: «Я своего приказа не отменю». Ведь понимал, когда шел на такой шаг, что бои будут, а при первой же схватке сложил оружие. Нет, пожалуй, не сложил. Просто отступил перед превосходящими силами противника. Вспомнил наполеоновскую фразу: «Бегство позорно только для тех, в храбрости кого сомневаются». Зло усмехнулся: эта истина не утешала.

Остановился закурить и осмотрелся. «Прага» — на месте, кинотеатр — на месте, вот старый, стиснутый домами Арбат, но площадь не та. Она словно влилась в новую, незнакомую ему широкую улицу, пробившуюся сквозь жилой массив к Москве-реке. А, это и есть Новый Арбат. Вот он каков. Смело рубанули!

Пересек площадь, направляясь к Гоголевскому бульвару.

Нет, почему он все-таки отменил работу по новой технологии? Усомнился в ней? Пожалуй, да. Но очень немного. Испугался ответственности? Нет. Решил сманеврировать? Вот это похоже на правду. Не нашел в себе смелости не выполнить распоряжения Самойлова? Нет, просто решил, что тот все равно настоит на своем, и лучше это сделать сразу, чем после словопрений. Значит, сделал тактический шаг? Да. Так показалось лучше. А сейчас уже не кажется? В том-то и беда, что не кажется. Надо было упереться. Будь что будет — ни шагу назад! Да-а, тут есть над чем подумать… Как он вернется на завод? Что скажет рабочим, которые три года безвозмездно вели исследования, чтобы найти антистаритель, и нашли его? Ведь не зря он стал и директором общественного научно-исследовательского института — вся полнота власти у него. Кто из бюрократов пойдет против нового движения, если его возглавляет директор? С внутренними противниками справился, а перед внешними отступил. В общем — молодец против овец…

Было уже около часа ночи, когда Брянцев поднялся на третий этаж и сунул руку в карман, где у него лежали ключи от своего дома, от сейфа и от квартиры Елены. Но не успел достать их, как дверь открылась. Елена была в пальто.

— Фу-у, я уже изнемогла, хотела выйти тебе навстречу. Что, убили?

— Били…

Когда Брянцев входил в небольшую, просто и мило обставленную квартиру Елены, у него возникало ощущение, будто после долгих странствий он наконец вернулся домой. Безмятежное спокойствие охватывало его. Ему решительно ничего не хотелось изменить здесь, исправить, сделать по-своему, — желание, которое не оставляло его в Сибирске. Не было здесь ни громоздкого, с гранеными зеленоватыми стеклами буфета — гордости Таисии Устиновны, ни этажерки с дешевыми безделушками, ни оранжевого абажура с длинной бахромой, надежного пристанища для мух. Свое основное жилище он никогда не называл домом. Он не говорил: «возвращаюсь домой», «еду домой», как правило «еду на завод», «возвращаюсь на завод». И не только у Лены, из такта, чтобы не обидеть ее.

С наслаждением сбросил с себя пальто, пиджак, снял галстук, расстегнул ворот. Пошарил под диваном, вытащил комнатные туфли, прошелся, расправляя плечи. Потом поднял руки, расслабленно опустил их, как бы освобождаясь от накопившейся в них тяжести, и весело взглянул на Елену.

— Ну, здравствуй, Ленок!

— Приземлился?

— Ага. Даже заметил, какая ты красивая сейчас.

— Подлизываешься?

Брянцев не лгал. Елене на самом деле очень шло скромное темно-голубое платье. Оно было как будто свободным, но хорошо обрисовывало фигуру и гармонировало с пепельными волосами. Сейчас она удивительно походила на ту Леночку, которую он впервые поцеловал на школьном вечере.

— Валерик? — стараясь оттянуть предстоящий разговор, Брянцев покосился на соседнюю, комнату.

— Спит.

— С учебой как?

— Н-ничего. Но способности тратит не на то, чтобы хорошо учиться, а чтобы готовить уроки побыстрее. И хандрит. Просто не знаю, что с ним делать. Пока держу в руках. Ну, об этом ладно. Может быть, расскажешь все-таки, что произошло?

— А поесть?

— Пойдем на кухню.

Он ел и рассказывал. Рассказывал подробно, слово в слово, будто читал стенографическую запись. Даже более подробно, потому что ни одна стенограмма не передает того, что думает человек во время разговора и как ведут себя остальные участники.

Елена слушала, не прерывала, но когда он закончил свое пространное повествование, сказала жестко:

— Зря уступил. Поворачивать колесо обратно будет очень трудно. И чем больше времени пройдет, тем труднее, имей в виду. Ты же знал, на что идешь, надо было подготовить себя к схватке. Хлебников — это опытный боец и человек большой пробойной силы.

Брянцев не удивился. Елена не отличалась всепрощением, свойственным многим любящим женщинам. Умела осудить его поступки, если находила в них что-либо противоречащее ее взглядам, ее правилам. Брянцев ценил в ней эту редкую черту, ценил и побаивался. Принимая то или иное решение, часто думал, что сказала бы в этом случае Лена и как поступила бы сама.

Он внимательно посмотрел на нее. Чуть пухлые, чуть вздернутые губы, мягкая линия подбородка, светлые с грустинкой глаза, в которые легко смотрится. И столько ума во взгляде, столько проницательности…

— Сердишься? — встревоженно спросила Елена.

— Что ты! Восхищаюсь и преклоняюсь, — ответил он растроганно.

Она встала, подошла к нему, поцеловала.

— А ты до сих пор этого не сделал… Ну, жду. Я и тогда ждала… на школьном вечере. Целых два года потеряли из-за твоей нерешительности. Могли еще в девятом классе начать целоваться.

Он коснулся рукой ее волос, заглянул в глаза и поцеловал в нос.

— Холодный, как у котят. Мы не два года потеряли, Ленок. Начали бы в девятом, привыкли бы друг к другу, поженились бы… А так разнесло в разные стороны, и смирились: не судьба, мол…

— Не судьба… — глухо повторила Елена.

— Да, есть все-таки что-то такое, выше чего не прыгнешь. Какое-то прокрустово ложе, на которое укладывает тебя жизнь…

— Особенно, если ты сам хочешь улечься на него…

Алексей Алексеевич пытливо взглянул на Елену, стараясь понять смысл, скрытый в этих словах. В их отношениях, очень простых, и в их положении, очень сложном, каждое, даже на первый взгляд случайно оброненное слово приобретало глубокое значение и могло быть истолковано по-разному. Чтобы не было недомолвок, они всегда старались докопаться до этого значения.