Не в характере Бормана было открывать кому-либо свои личные чувства, кроме своей жены. Она жила в их комфортабельном доме под Бергхофом в Оберзальцберге, пока он был с фюрером. Борман не казался своей жене зловещим интриганом, наоборот, был образцовым мужем и отцом, преданным ей и Гитлеру.

Герда Борман была верной женой нациста, родившей десятерых детей, один из которых умер в младенчестве. Она была согласна с мужем, что ответственность за большинство бед в мире лежит на евреях. Она также соглашалась со своим мужем в том, что их детям никогда не будет позволено заразиться «ядом» христианства.

Во время его долгих отлучек Борманы обменивались письмами, и в них она могла читать о его восхищении и преданности. Он обращался к ней разными нежными словами: «моя любимая девочка», «моя дорогая Герда», «любимая, милая, дорогая жена», «мамочка». Она считала, что была «самой любимой» из всех женщин, «славной и чудесной женщиной, бесконечно желанной».

Для Герды Борман не было причин сомневаться в верности мужа и обвинять его в «непристойном, тайном флирте с фюрером», как позднее описывал их Геринг.

В июне Гитлер приехал на несколько недель в Бергхоф. Борман, конечно же, его сопровождал. Когда они возвратились в Восточную Пруссию, Герда Борман писала своему мужу о «прекрасных днях, которые нам удалось провести вместе… Мы так любим тебя, все мы. Твоя мамочка и все твои дети».

Возможно, Борман тоже с удовольствием вспоминал те дни, ибо по возвращении в Восточную Пруссию он и Гитлер столкнулись с довольно мрачными новостями с фронта. Африканский корпус был разбит уже в мае и 275 000 солдат попали в плен к англичанам и американцам. Сейчас, в июле, американцы заняли Сицилию и готовились к высадке в Южной Италии. 5 июля начался еще один блицкриг в России. Он быстро выдохся, и Красная Армия перешла в наступление. Однако 9 августа Борман написал своей жене: «Удивительно видеть спокойствие фюрера перед лицом фантастических осложнений на Востоке, Юге, и так далее и так далее! Предстоящие месяцы будут очень трудными, теперь настало время с железной решимостью выдержать…»

Действительно, теперь необходимо было искать выход из войны, пока не была разбита сама Германия. Однако Гитлер, погруженный в свой собственный мир фантазий, все еще верил в возможную победу. И Борман по-прежнему выражал свою веру в фюрера. Они оба продолжали пребывать в изоляции в уединенной крепости «Волчье логово». Они не совершали никаких инспекционных поездок на фронта или в дымящиеся руины немецких городов, разрушенных авианалетами, ведь у люфтваффе больше не было достаточно сил, чтобы остановить их.

Тем не менее, Борман из анонимных источников знал о разрушениях, нанесенных воздушными налетами, так как 2 августа он написал своей жене: «Я видел огромное количество действительно ужасающих фотографий из Гамбурга[8], по которым можно судить, как произошла вся катастрофа. Люди больше не могли дышать в задымленных убежищах — поскольку город превратился в настоящее море дыма — и устремились на улицы, где был такой же дым; шелковые чулки и платья женщин загорались, и женщины сгорали или умирали от страха вместе с детьми…»

Реакцией Бормана на эти фотографии был совет своей жене отыскать убежище в Оберзальцберге, случись ей услышать там сигнал воздушной тревоги. Война продолжалась, продолжались и авианалеты. Продолжалось и Конечное решение. Товарные вагоны, набитые евреями, арестованными по указанию полковника СС Адольфа Эйхмана, бюрократа меньшего ранга, которого едва ли можно сравнивать с такой высокопоставленной личностью, как Борман, регулярно приезжали в Освенцим, Треблинку, Собибор и другие лагеря смерти на Востоке. В них продолжали действовать «душевые». Из их крематориев в небо поднимались жирные черные клубы дыма, разнося запах горелого мяса. В Освенциме один еврей, поняв, что обречен, написал кровью на стенах барака: «Андреас Рапопорт — прожил шестнадцать лет».

28 октября Борман написал своей жене: «Моя дорогая малышка Герда, прими мои самые лучше признания благодарности за прекрасные дни, которые ты и дети подарили мне. Я преисполнен счастья от всех вас, от тебя и каждого из детей. Берегите себя».

Спустя месяц после написания этого письма, Борман отправил верховному главнокомандующему вооруженными силами директиву, в которой выражалось недовольство его мягким обхождением с русскими военнопленными. Армия была не достаточно сурова. Некоторые из охранников даже оказывали пленникам помощь. Этого нельзя было терпеть. В конечном счете Борман вывел военнопленных из-под контроля армии и поручил заботам СС.

28 ноября, в день, когда Борман отправил директиву в Ставку главнокомандующего, Сталин, Рузвельт и Черчилль собрались на первую конференцию «Большой тройки» в Тегеране. Они понимали, что основная борьба еще впереди, но ее исход уже предрешен. «Большая тройка», обсудив будущее Восточной Европы, пришла к соглашению о том, что англо-американские войска высадятся на побережье Франции грядущей весной. В качестве дополнительного вопроса на Тегеранской конференции обсуждалось, что же делать с нацистскими вождями после окончания войны.

Решение Сталина было простым. Он предпочел бы расстрелять пятьдесят тысяч ведущих офицеров и чиновников. Черчилль воздерживался от массовых казней, но Сталин настаивал. «Пятьдесят тысяч, — сказал он, — должны быть расстреляны». «Может быть, расстрелять сорок девять тысяч? — предложил Рузвельт, вероятно, в шутку, чтобы ослабить возникшее напряжение».

В Тегеране не было принято особого решения относительно обращения с руководством нацистов после окончания войны. Однако некоторые формы наказания, ожидавшего их, уже были известны. «Большая тройка» подписала Московскую декларацию, в основном написанную Черчиллем, которая содержала предупреждение: «Позволить тем, кто еще не запятнал свой мундир кровью невинных, избежать одинакового наказания за вину, так как три союзных державы будут неуклонно преследовать их даже в самых удаленных уголках земли и доставлять их судьям, чтобы могло свершиться правосудие».

Далее в Московской декларации утверждалось, что:

1. Военные преступники, совершившие свои преступления на ограниченной территории, будут передаваться стране, заинтересованной в их осуждении согласно ее законам.

2. Военные преступники, действия которых не могут быть обозначены географически, поскольку они действовали в нескольких странах, будут нести наказания согласно общему решению союзников.

Положения Московской декларации не произвели никакого эффекта на деятельность Бормана. Наступил 1944 год, решающий для судьбы войны и нацистской Германии, Борман же продолжал вести себя как человек, убежденный в том, что третий рейх выживет. 30 мая 1944 года он написал секретное письмо партийным чиновникам, запрещающее принятие любых политических мер или судебные преследования против граждан Германии за линчевание или другого рода убийства союзных летчиков, отпущенных на поруки и осевших на немецкой территории.

В течение 1944 года Борман также обратил свое внимание на две личных проблемы. Одна касалась Генриха Гиммлера, чья растущая империя СС угрожала верховенству Бормана и нацистской партии. Конфронтация между двумя лидерами была неизбежной, и ее результат мог бы определить, кто же на самом деле является второй наиболее могущественной фигурой в третьем рейхе.

Другая проблема Бормана касалась его «любимой, милой, дорогой жены».

Время от времени, Борман оставлял фюрера в Восточной Пруссии и вылетал в Берлин для занятий там делами в здании партийной канцелярии. Во время одной из таких поездок в октябре 1943 года он увлекся молодой, малоизвестной киноактрисой, жених которой погиб на фронте[9]. Она была знакома с обоими Борманами, Гердой и Мартином. Встретив ее снова в Берлине, Мартин Борман почувствовал, что увлечен ею. Результат этого увлечения был описан им в письме к своей жене, которое он написал 21 января 1944 года: