Увидел он чудесную залу, выстланную мозаичными плитами, и свет, бьющий неизвестно откуда, ибо зала была лишена окон, играл таким удивительным узором, словно пол был не пол, а спина гигантской змеи, и кожа ее в золотых чешуйках и коричневых браслетах струилась под ногами аль-Мансура. Непристойные фрески на стенах, выполненные древним художником, были таковы, что наверное видом своим смущали самого Иблиса. Картины любви завораживали, и шейх не мог оторвать от них своего взора.

Вот на одной фреске видит он, как красавица доставляет наслаждение троим мужам, на другой — две девушки дарят удовольствие мальчику. А вот четыре женщины, соединившись, ласкают пятую. На этом изображении девушка, вооружившись двумя приспособлении, доказывает, что может обойтись без мужчины. Вот картина, где семь тел сплелись так, что нет никого, кто бы овладевая, не был бы сам поверженным. Вид юношей, совокупляющихся с девушками, с различными фантастическими животными и друг с другом, бросал аль-Мансура в пот. Фигуры, изображенные с колдовским правдоподобием, казалось двигались, и шейх готов был поклясться, что слышал жаркие стоны и ощущал запах пота и благовоний, источаемых разгоряченными телами. Он закрыл глаза и прочитал молитву.

Вдруг увидел он перед собой занавеску и над ней — надпись, текст которой гласил: Существование там, откуда ты пришел — лишь игра и забава, настоящая жизнь начинается здесь. С опаской отодвинул шейх ткань, шагнул вперед и провалился в песок. Впереди раскинулась степь, и ткань за спиной аль-Мансура чудесным образом окаменела.

Воздух там был горяч, как воздух Великой Магрибской пустыни и с каждым шагом аль-Мансур чувствовал жар все сильнее и сильнее. Кругом был песок и камни. Целый день шел шейх, но феникс солнца удивительным образом не двигался по небу, словно ифриты прибили его к зениту медными гвоздями. На исходе неведомо какого часа, услышал он слабый звон, подобный звону колокольчиков каравана, но по звуку определил, что караван этот невелик, и двигаясь навстречу, поднялся аль-Мансур на бархан, за которым надеялся увидеть желаемое. Ничего подобного за песчаным барханом не было, ибо увидел шейх невдалеке финиковое дерево и колодец. И только подойдя к колодцу, понял аль-Мансур причину удивительного звона.

На финиковое дерево, в надежде полакомиться плодами, залезла нубийская девушка, цветом лица и тела подобная черной сливе, и одежды свои, дабы они не изорвались, сложившая у колодца. Насытившись и сбросив финики вниз, африканка не смогла спуститься и сидела на ветках, проливая слезы и звеня бубенчиками на шее. И аль-Мансур заговорил с девушкой и она ответила, и он вознамерился помочь ей. С легкостью обезьяны стал карабкаться шейх с куском веревки на пальму, и чем выше поднимался он, тем медленнее становились движения его, тем более разных мыслей шло на ум, тем менее хотелось взор его отвести от нубийки. И думалось ему:

Как изящны движения ее, расположившейся столь непринужденно на ветви, словно на троне какого-нибудь эфиопского шейха, или среди резвящихся сестер и подружек во дворце своего отца, африканского царька, столько неги и прелести в ее позе. Как естественно уселась она на ногу, свесив другую вниз, прикрыв грудь и живот, положив голову на плечо и глядя на меня со стыдом, надеждой, страхом и брезгливостью. Взор ее, полный молчаливого превосходства, говорит о том, что в благодарность за спасение, она накажет меня, имевшего наглость лицезреть ее наготу, не столь жестоко, как того требуют законы ее царства. Ее свирепые евнухи, вооружившись ножами из крокодильих зубов, всего-навсего выколят мне глаза за один взгляд на тело их госпожи, вместо долгой и мучительной смерти, предусмотренной за такое преступление.

Тут заметил аль-Мансур, любующийся и вздыхающий, что колокольчики ее, так печально звенящие, вдеты в соски красавицы, по одному в каждый, и огонь желания его стократ увеличился.

О, Аллах! Так это наверное жеманница или танцовщица, радующая изгибами тела мужчин. Как я ошибался! Кокетство ее я принял за скромность, изысканные движения ее порочны, рука ее лишь лукаво оттеняет прелести, а не закрывает их, и грудь красавицы, думается мне, частенько возбуждала щедрых. Глаза ее затянуты кисеей желания, губы нашептывают ласковые слова, а ступня нубийки, вытянутая вниз, извивается и манит, обнаженное тело ее призывает к действию. Когда она сойдет вниз, притворно стыдливая и обманчиво-скромная, я не позволю ей взять одежды, и любуясь ее телом, заведу разговор, и усажу на ткань, и выну два золотых динара и положу их рядом с ней, и подарю поцелуй ее щечке, и она, ласково засмеявшись, обовьет руками меня за шею, и мы соединимся.

Тут нога нубийки, совершенная, пленяющая формами и соблазняющая движениями, оказалась у самого лица шейха, раскачиваясь и блестя розовой пяткой, она источала такой аромат, такой терпкий, густой запах африканских благовоний, что аль-Мансур не выдержал и поцеловал ее в соблазнительный пальчик. Девушка вскрикнула, толкнула его ногой в грудь, шейх аль-Мансур полетел вниз и пребольно ударившись о песок, покинул этот мир.

Когда юноша пришел в себя, солнце стояло все в том же зените, но аль-Мансур не мог поручиться, что все происшедшее не случилось с ним вчера или в другой день. И встал он на ноги, потирая ушибленные члены и увидел, что нет нигде черной красавицы, и пропал кошелек с его пояса, содержащий сотню золотых монет, и исчезновение нубийки и кошелька сильно опечалило его, и даже то, что колодец оказался засыпан песком, огорчало его меньше. Так вздыхая, пошел шейх прочь, кляня себя за поцелуй, стоивший сто динаров, и обязуясь впредь быть более осмотрительным и менее доверчивым.

Дороги нигде не было видно и поэтому шел аль-Мансур наугад, страдаемый от козней шайтана, бросившего его в песках, лишившего тени пальмы и влаги ручья, и вдруг увидел он нечто, заставившее его прибавить шаг и возблагодарить Аллаха, милостиво указавшего ему нужный путь.

Увидел шейх аль-Мансур впереди дворец, стоящий прямо посреди пустыни, и заметил кроны многочисленных апельсиновых и гранатовых деревьев позади него и над ним, и лицезрел высокие стены, окружившие этот сад и дворец с крепкими бронзовыми воротами, увы, преграждающими вход внутрь. Вот подошел шейх к воротам и попробовал открыть их, и призвал сторожа, стуча и вопя громко, но все было тщетно. И обойдя вокруг стены, убедился он, что нет нигде калитки или маленькой дверцы, ведущей во дворец или сад, и опечаленный этим, решился перелезть через ограду, ибо совершенно изнемогал от жажды. Задуманное удалось и шейх очутился внутри.

Блаженный источник, райский родник, дарующий умирающему от жажды путнику влагу, бил из скалы, на которой серая цапля свила себе гнездо, и аль-Мансур смочил губы и глотку, подобные растрескавшемуся руслу реки, высушенному солнцем и зноем. Уставший и совсем лишенный сил, шейх упал в кустах мимозы, положил голову на предплечье и заснул.

Когда аль-Мансур проснулся, увидел он, немало удивленный, что наступила ночь, в существовании которой стал уж было сомневаться., и неведомый дворец был весь освещен огнями, и услышал он чудесную музыку, раздающуюся в нем. И шейх аль-Мансур подошел к дверям, ведущим из сада, и с волнением отворил их.

Вот вошел аль-Мансур в двери и попал в залу, украшенную коврами, фресками и цветами, и мозаичный пол ее был устлан подушками. Сотни светильников в зале с превосходно заменяли солнце, а курильницы наполняли комнату ароматами благовоний. Посреди огромного помещения увидел аль-Мансур три кресла слоновой кости, инкрустированные золотом, и трех прекраснейших девушек, которые, надевая жемчужины слов на нить повествования, вели меж собой тонкую беседу. Едва шейх вошел, многочисленные слуги бросились к нему и музыканты прекратили свою игру. Девушки, замолчав на мгновение, продолжили разговор, словно ничего не случилось.