Схватив аль-Мансура и скрутив ему за спиной руки, слуги утащили шейха к можжевеловому ложу в углу, где высекли немилосердно по спине и заду, освободив предварительно от одежд, и не обращая внимание на яростные его протесты и крики. Наконец одна из красавиц хлопнула в ладоши и велела подвести к ним гостя. В одно мгновенье шейх был одет и представлен девушкам. Слуги усадили его на скамеечку перед тремя своими госпожами и встали к дверям.

Ты был наказан за то, что вошел без приглашения, — сказала ему одна из хозяек, та, что была одета в белые одежды и имела черные, как кожа эфиопов волосы, девушка, столь прекрасная, что у аль-Мансура захватило дух от волнения, когда она к нему обратилась, — если бы ты постучался в двери, и дождался, пока тебя позовут, то мог бы войти безбоязненно.

Никогда более не делай этого, — произнесла вторая хозяйка, беловолосая, она погрозила шейху пальчиком и десятки ее белоснежных косичек рассыпались по черному платью, и аль-Мансур, взглянув на нее, потерял дар речи, такова была красота ее, многократно превосходящая красоту предыдущей девушки, — и если ты будешь учтив и благоразумен, мы будем ласковы с тобой.

Я думаю, сестры, мы должны простить этого юношу, — сказала третья красавица, имеющая волосы цвета меди и одетая в одежды индиго, — он наш гость, а поэтому мы должны накормить его и развлечь, ибо его путь был, по-видимому, нелегок.

Аль-Мансур взглянул на рыжеволосую, и едва не упал со скамейки, и чуть не покинул этот мир, так удивительна и волшебна была красота ее, недоступная описанию поэта, который в слезах бы сломал свой калам, не в силах запечатлеть на бумаге увиденное.

Имя первой девушки было аль-Манат, и она велела слугам внести столики с едой, и аль-Мансур, голодный, но не смеющий приступить к трапезе, ибо опасался опять не угодить чем-либо, вел с хозяйками учтивую беседу, поведав им свое имя и имя своего отца, и рассказав, по каким делам и куда направлялся, и как очутился в этом дворце. Воспоминание о важном деле, которое поручил ему халиф Харун ар-Рашид, омрачили шейха и он замолчал, и вот вторая девушка, имя которой было аль-Узза, взяла в руки лютню и заиграла, и чарующая мелодия увела мысли аль-Мансура прочь от тревожных воспоминаний, и лоб его прояснился, и он приступил к ужину и с превеликим старанием набросился на жареных цыплят, начиненных фисташками и черносливом.

Третья девушка, медноволосая, самая прекрасная из всех трех, именем аль-Лат, ударила в ладони, и рабыни принесли вино и сладости. Так пировали они, и вели легкий разговор, и музыканты услаждали их слух, и когда вино ослабило поводья их языков, аль-Лат положила в рот финик и сказала: О, аль-Мансур, сегодня ты наш гость, а мы твои служанки. Пришло время сна и ты можешь выбрать любую из нас, с кем бы тебе хотелось провести эту ночь. И знай, что та, которую ты выберешь, исполнит любые из твоих пожеланий. И аль-Мансур смутился и не раздумывая долго, указал на черноволосую. И аль-Манат встала и взяв шейха за руку, повела его за собой. Вот вошли они в комнату, где слуги зажгли свечи и заправили курильницы. И красавица скинула с себя одежды и представив взору аль-Мансура свои прелести, сказала так: О юноша. Вот я, и вот тебе мое тело, и ты можешь испробовать меня и делать с моим телом все, что тебе заблагорассудится, и я буду слушаться и повиноваться. И когда услышал это шейх, сердце его от восторга остановилось, ум затуманился, и, упав на ковры, покинул он этот мир.

Когда аль-Мансур пришел в себя, была ночь, и горели светильники, и он лежал в той же комнате, но прекрасной аль-Манат рядом не было, и шейх схватился за голову и застонал в великой горести и печали, ибо упустил такой шанс, который выпадает столь же редко, сколь редко бродяга находит на проселочной дороге алмаз, вставленный в золото и окруженный изумрудами. И шейх, исполнив молитву, поспешно оделся, и пустился на поиски хозяек, пока наконец не нашел их в главной зале, но прежде чем войти внутрь, аль-Мансур приник к дверной щели, и услышал странный разговор. Речь вела аль-Манат:

О сестры. Этот чудесный юноша — удивительный любовник, и он всю вчерашнюю ночь не давал мне сомкнуть глаз, даря величайшее удовольствие, и в этом искусстве его отличает тонкость гурмана и знатока, подобная кончику иголки, аккуратно царапающему кожу, ибо ему свойственны изысканность и такт, и он обладает умением давать женщине то, что она хочет получить, даже если она порой и сама не догадывается о своих желаниях. В память об этой ночи я хочу подарить ему семь рубинов, по количеству наших любовных схваток, в каждой из которых я умирала в криках и слезах, и вновь рождалась для дальнейших битв, чтобы опять полностью раствориться в восхитительном дурмане наслаждения.

И аль-Мансур подивился таким речам, ибо не мог вспомнить чего-либо подобного, и терялся в догадках о причине столь удивительных слов.

Он благоразумно постучался и вошел, и три девушки ласково приветствовали его. Долго же ты спал, аль-Мансур, — сказала медноволосая, — целый день мы провели в саду, дожидаясь тебя. Слуги внесли еду и плоды, музыканты заиграли на инструментах, хозяйки наполнили вином чаши, и все приступили к трапезе. Аль-Манат ласково смотрела на шейха, аль-Узза заправила курильницу ганджем и зажгла ее, аль-Мансур в задумчивости поглощал печеную рыбу, а медноволосая аль-Лат сказала, обращаясь к одной из девушек: О, аль-Узза, сестра, ты славишься среди нас искусством танца, так порадуй же гостя, станцуй перед ним и пусть он развеется, и морщины навсегда покинут его лоб. И аль-Узза покорно исполнила ее просьбу, и начался танец, столь удивительный и прекрасный, что юный шейх забыл о вине и рыбе, а аль-Лат придвинулась к шейху и зашептала.

Знаешь ли ты, о юноша, что аль-Узза имеет столь гибкое тело, что изогнувшись, может коснуться языком своего плода? И аль-Мансур вздрогнул, а медноволосая рассмеялась. Запах ганджа распространялся по комнате, и шейх смотрел на танцующую фигуру, и сильнейшее желание овладевало им, и он не в силах был дождаться конца ужина, и терялся в догадках, повторит ли аль-Лат свои вчерашние слова.

Наконец, когда гандж отодвинул кисею стыдливости, аль-Лат взяла из чашки сваренные в сладком молоке гранатовые зернышки и, положив их на кончик языка, сказала: О аль-Мансур, нашей сестре аль-Манат так понравилась вчерашняя ночь, что она дарит тебе эти рубины. Сейчас же пришло время сна, и ты, на правах нашего гостя, можешь выбрать любую из нас, и она проведет с тобой ночь так, как ты этого пожелаешь. Не раздумывая, указал он на аль-Уззу.

Вот вошли они в спальню, и аль-Узза, покорно следовавшая за шейхом, сняла с себя одежды. И скинула она рубаху, и подошла к шейху, и увидел аль-Мансур тело, совершенней которого не бывает, и закрыл глаза от слепящей красоты, и коснулся ее бедра рукой, и почувствовав под пальцами тонкую кожу, задрожал, и разум его поплыл по волнам безумия, и юноша исчез из этого мира.

Опять проснулся он один, и в тоске и слезах принялся раздирать себе щеки, проклиная девушек за прекрасный их облик и вид, который дарит ему столь сильное желание, что полностью лишает его всяких сил. Может наваждение овладевает им, или волшебные чары, или отрава, подмешанная в вино искусным слугой, мешает ему насладиться их любовью? Вспомни, где ты находишься, — думал аль-Мансур и проливал слезы от бессилия, пока наконец не настал вечер, и шейх не поднялся с ложа, чтобы исполнить молитву, и подойдя к зале, где зажигались лампы и начинался пир, решился снова подслушать, вдруг аль-Узза что-либо расскажет двум девушкам. И вот что он, милостью Аллаха, услышал.

О сестры. Этот юноша воистину великий витязь, и я не знаю, каков он в бою, но в любовном сражении ему нет равных. Едва вчера ночью мы вошли в комнату, как этот мальчик бросил меня на ложе, и сорвав одежды, овладел с таким неистовством, словно несколько лет не видел женщин. Не успела я перевести дух, как нападение повторилось. Атаки следовали одна за другой, я не поспевала за ним и униженно молила о пощаде. Никакой жалости в бою, — говорил он и продолжал наступление. Тогда я пошла на хитрость и заперла ворота крепости на засов. Это только раззадорило его, и он искусно ворвался в иную дверь, подарив мне сладостную боль и сильнейшее наслаждение. Все новые и новые отряды посылал он в атаку, и когда я забила брешь в двери, разрушенную столь сильно, что она ничем не отличалась от основных ворот, он без колебаний избрал третий путь, наиболее простой, и я была вынуждена смириться с этим, и до утра отражать нападения с этой стороны. На рассвете он принял капитуляцию и, оставив меня совсем без сил, сладко заснул.