Но всему свое место и свой час. Люди работают, думают, отдыхают. После гула и грохота заводского цеха, гудения турбин, стука отбойных молотков, шума улицы, автомобильных гудков тишина — большое счастье. Набатников напоминал ребятам, что есть целые институты, занимающиеся тишиной. Сотни ученых работают над тем, чтобы создать бесшумные шестеренки, неслышные станки, моторы, машины. Они изучают шумы городских улиц, ткацких фабрик, заводских цехов. Многие миллионы государственных средств идут на то, чтобы сделать бесшумные поезда, трамваи, автобусы. Строители все время придумывают новые звукоизолирующие материалы для перегородок в домах. Инженеры строят совсем бесшумные лифты и эскалаторы. Врачи изучают влияние шумов на работоспособность и здоровье людей. Все это делается ради покоя советского человека. Нам дорог его труд и отдых.

— Так почему же в бесшумные вагоны или, как здесь, в тихие залы теплохода, где для защиты от внешних шумов поставлена специальная звукоизолирующая обшивка, — говорил профессор, — врывается вдруг такой грохот, визг и смех, что при измерении интенсивности этих звуков особыми приборами стрелки их прыгают за шкалу! Видно, техника тут ни при чем. Может, ученые зря занимались этим бесполезным делом? Не думаю, — тут же отвечал он. — Надо защищать дорогую нам тишину и от моторов и от веселых молодых людей с эгоистическими наклонностями.

Слушая Афанасия Гавриловича, Лева Усиков беспокойно ерзал на скамейке. Кому же приятно, когда на тебя показывают пальцем. И ему вспоминались разные случаи. Например, забывая о присутствующих в вагоне пригородного поезда, он горячился, спорил с Митяем. А в это время рядом с ним сидела пожилая женщина и болезненно морщилась. Вероятно, у нее болела голова или ей было просто стыдно слушать глупый, бесполезный спор.

«Ведь то, что ребятам кажется верхом совершенства и остроумия, другие люди, постарше, поопытнее нас, оценивают совсем иначе», — подумал Лева, и ему стало совестно за многие свои поступки, в которых раньше не видел ничего худого.

Часто он «работал на зрителя», как это делают маленькие дети, заметив, что за ними наблюдают. В том же пригородном поезде, среди веселых друзей. Лева сыпал шуточками, говорил нарочито громко, чтобы все слышали. Оглядывался по сторонам: вот, мол, какой я интересный и остроумный! Но это никого не трогало.

Наконец один старичок, сидевший с газетой напротив, вежливо спросил: «Молодой человек, до какой станции вы изволите ехать?» Лева ответил. Оставалось еще примерно полчаса пути. Старичок вздохнул и отвернулся. Вспоминая об этом случае, которому тогда не придал значения, Лева лишь сейчас почувствовал, как прав Афанасий Гаврилович.

— Видно, нам вежливости не хватает.

— Вежливость — это не то слово, — резко отчеканил Набатников. — Вы еще скажете — хороший тон. Я говорю о первейших обязанностях молодого гражданина, о правилах его поведения. Есть, конечно, невежливые парни, вытирают нос рукавом и громко чавкают за столом. Это дело воспитания в семье. Но когда речь идет о поведении этого парня в общественном месте, то, извините, дорогой мой, это не называется вежливостью. Тут воспитанием должно заниматься уже само общество, а не только мама и папа.

Афанасий Гаврилович нервно застучал ногой. Разговор его взволновал, он никак не мог успокоиться и так же резко продолжал:

— Конечно, настанет такое время, когда я, уже дряхлый старик, с палочкой войду в трамвай — и сразу, как по команде, десятки юношей и девушек вскочат со своих мест, предлагая мне сесть. Пока это делают немногие, а некоторые стыдливо отворачиваются к окну. Настанет время, когда шустрый паренек не будет отталкивать меня от кассы в кино. Юные футболисты не станут гонять мяч у меня под окном, когда я работаю. Поздно ночью я буду крепко спать, зная, что милые юноши и девушки не разбудят меня крайне важным сообщением, что «нельзя рябине к дубу перебраться». Настанет такое время. Но, простите меня, я хочу спать сейчас, пока не напала на меня старческая бессонница… Вы скажете — есть правила. Мой покой охраняет милиция. Все это верно. Я слышу в окно, как вежливый милиционер предупреждает веселую компанию. А мне стыдно за них и за нас самих. Плохо мы следим за вашим поведением, молодые друзья. Иногда мне кажется, что об этом надо много писать и в газетах и в книгах… Мы хотим видеть нашу смену совершенной во всем.

Набатников замолчал, всматриваясь в розовую полоску на горизонте. Она как бы перерезала надвое ряды бесформенных темных туч.

Собирался дождь. Ветер принес на палубу несколько крупных капель. Афанасий Гаврилович собрался уходить, и Женя пригласил его посмотреть передачу «Альтаира». Он надеялся, что опыт и наблюдательность такого человека, как Набатников, будут полезными в поисках аппарата. Мало ли по каким данным профессор сможет определить местоположение теплохода. К сожалению, в каюте нельзя было развернуть громоздкую направленную антенну, чтобы с ее помощью определить, откуда приходит сигнал, а поэтому трудно узнать, обогнал ли «Горьковский комсомолец» своего тихоходного собрата.

Профессор сразу же согласился. Ему, как он говорил, попросту не терпелось увидеть передачу с «Альтаира».

— Наконец-то я получил официальное приглашение, — шутил он, направляясь в каюту студентов. — Демонстрируется новая телевизионная техника. Поехал отдыхать, смотреть на волжские закаты, любоваться полетом чаек, слушать соловьев у Жигулей, а тебя опять тащат в лабораторию. Нет, братцы мои, не жалуюсь. Так и должно быть, жизнь без техники невозможна. Мы-то к ней привыкли. И люди, которые ее не любят, не понимают, нам кажутся ихтиозаврами.

— Таких я что-то не видел, — возразил Женя, открывая дверь каюты и включая свет.

— Есть чудаки, — сказал профессор, усаживаясь на диван. — Свою неграмотность они прикрывают глупейшими рассуждениями о разных склонностях характера, о любви к живой природе, будто широкое развитие техники находится с ней в противоречии. А я соловьев ходил слушать на Тверской бульвар. Это, как вам известно, центр Москвы. Снуют машины и троллейбусы. Милиционер через громкоговоритель регулирует уличное движение. Проносятся в воздухе реактивные самолеты… А на бульваре цветут липы и левкои, матери возят в колясочках детей… И вот поздним вечером, когда станет потише, поет, заливается на все лады московский соловей. Понимаете — московский! Не мешает ему наша, советская техника, привык он к ней, не то что иные бородатые чудаки.

На экране, как и должно быть, если позволяет расстояние до передатчика, появилось изображение. Не нужно было особенно точно настраиваться, так как мощность сигнала оказалась не маленькой. Видимо, «Альтаир» находился не так уж далеко.

— Хорошая четкость, — определил профессор, рассматривая неподвижную картинку.

Митяй почесывал затылок и не мог понять, что же случилось с изображением.

Ребята привыкли видеть висящую лодку, кусок кормы, мачту для флага, угол ящика. Сейчас ничего этого не было. Объектив «Альтаира» показывал пустынную палубу, освещенную лампочками. Они вытянулись цепочкой и пропадали где-то далеко, в глубине экрана. По борту строгим рядом белых пик выстроились тонкие трубки, поддерживающие крышу над палубой.

— Повернули ящик! — с досадой воскликнул Усиков. — Теперь берега совсем не увидишь.

Митяй догадался об этом раньше Левки и забеспокоился всерьез. Он не верил, что местоположение теплохода можно определить по разговорам пассажиров и другим признакам. Только своим глазам верил Митяй, надеясь увидеть на экране четкую вывеску с названием пристани. Вот это доказательство! Все остальное, особенно Левкины домыслы, не принималось им в расчет.

Почти на всех пристанях суда загружались ящиками, тюками, корзинами. Не хватало места — заполнялись нижние палубы. Так было и сейчас. Пришлось потесниться. Ящик с аппаратом прижали к самому борту, чтобы уложить рядом другой груз. Хорошо, что объектив «Альтаира» видел палубу. Ящик с прорезанным в нем отверстием могли бы повернуть иначе, то есть объективом к стенке другого ящика.