— Шалтазар-Балтазар сидел на стене? — спросил старый жрец, подбирая с мостовой свечу и с любопытством ее обнюхивая.

— Еще как сидел, — глубокомысленно отвечал один из его сподвижников, — так сидел, что досиделся.

— И как брякнулся, так костей и не сосчитал! — дополнил дискуссию кто-то из младших служителей.

— Что будем делать? — спросил главный.

— А что делать? Отправимся к государю и посоветуем задействовать конницу.

— И рать!

— Ну, и рать, конечно. Пускай кости собирают.

Порешив так, жрецы удалились, приплясывая и высоко подкидывая голенастые ноги в сандалиях из сыромятной кожи. Кто был сей Шалтазар-Балтазар (судя по имени, правитель востока) и откуда он столь неудачно сверзился, навсегда осталось загадкой.

Среди толпы, разодетой для праздника весьма причудливо, уже объятой настроением веселого действа, заминка была недолгой. Многие порешили, что стали свидетелями новых затей, и жрецы были ряжеными. Другие попросту соглашались с первыми, как делали это всегда, ибо следовали народной мудрости, гласящей: «Свой ум клади на полку — проживешь долго». Третьи и вовсе стали вместилищами духов и, внешне оставаясь обычными людьми, своим поведением не вписывались даже в беспредельное разгулье Праздника Плодов.

Долго еще вспоминали тарантийцы те дни: двух стряпчих, кои, задрав черные мантии, неслись сломя голову по улице Святых Даров, в самом центре столицы, выкрикивая на бегу ужасающие речи (месьора Шатолада обвиняли в мужском бессилии и многое другое); почтенную женушку раздатчика работ Пурке — ра, затеявшую обнажаться в присутствии мужа на людях («Какая гадость!» — восклицали многие, узревшие телеса почтенной матроны); карлицу Карлиту, проехавшую верхом на шее у месьора Эртрана (зря рядился ландграф в простого хлебопашца — узнали); трех гвардейцев из Черных Драконов, побросавших оружие и стиравших вместе с прачками белье в Светлых Прудах, тоже вспоминали. И шептались, и затыкали рты детям, и пороли даже, ибо — впоследствии вышел указ, подписанный Светлейшим Обиусом: считать все произошедшее недоразумением и происком демоническим.

Глупые люди не ведают божьего страха. А к таковым в дни Праздника Плодов можно было причислить всех тарантийцев. И без происков элементальих народ дурел: дни свободы от установлений правительственных да жреческих кружили головы. Забывались на эти дни ссоры и междоусобицы, вталкивались в ножны кинжалы, убирались за голенища ножи, прятались кистени и свинцовые гирьки: враждующие, еще вчера готовые проломить голову соперника йри первом удобном случае, восклицали хором «Эвохэ!», и откуда взялась сия здравница, и что она значила — не ведали даже жрецы Митры Пресветлого.

«Эвохэ! Эвохэ!» — вопила толпа по сторонам повозки, когда, направляемые смелой рукой вислоусого десятского, лошаденки влекли ее посреди праздничной круговерти. Рыцарь Дагёклан чутко поддерживал завернутую в попону даму Абегальду, похожую на куколку, готовую стать прекрасной бабочкой, и продолжал размышлять. Железная Рука бывал в Тарантии и хорошо знал столицу; сидя в повозке, которая давно уже стала частью пестрого шествия, он надеялся увидеть знакомую улицу, где помещалась тайная обитель Ордена кампанариев, замаскированная под скобяную лавку, — с тем чтобы туда направиться, вручив судьбу не — медийки соратникам, а себе испросить одежду и оружие.

Он надеялся, что соратники войдут в положение и не станут лишний раз интересоваться, отчего рыцарь Железная Рука бродит по столице Аквилонии в нижнем белье и с голой дамой на руках.

Наблюдениям рыцаря мешала толпа, вздымавшая над головами шесты, увитые виноградными лозами и гирляндами цветов, огромные корзины с разномастными и разноцветными плодами осени, жестяные изображения Митры в образе солнца и куски холстины, раскрашенные в цвета гильдий.

Между толпой блестели яркие искры: стеклянные безделушки простонародья смешивались с драгоценностями знати, странно смотревшимися на потертых крестьянских платьях и заплатанных куртках ремесленников, в которые те рядились. Переодетых вельмож узнать, впрочем, было весьма нетрудно и без драгоценностей: количество заплат и дырок на их одеждах явно превосходило все разумные пределы.

В воздухе висел неумолчный звон тамбалин, блеяли дудки, верещали свирели, гулко и веско били тампаны. Шествия представителей разных кварталов Тарантии сливались воедино на главной улице столицы, ведущей к Храму Тысячи Лучей. Теперь, когда все шли в затылок друг другу, впереди возник серебряный корабль: опережая процессию, он словно плыл по воздуху. На носу и корме возвышались сооружения, похожие на маленькие храмы. И такими же маленькими были матросы: дети, переодетые в морские одежды, — они ловко сновали по снастям, поднимая почти настоящий парус. На палубе корабля высились груды экзотических плодов: бананы, авокадо, струмолы, вилингры…

В двадцати шагах от Храма корабль остановился. Приподнялась пурпурная ткань, скрывавшая носильщиков, те опустили шесты, и серебряный ковчег плавно встал на землю. Мальчишки посыпались вниз по мачтам и принялись кидать в толпу южные фрукты.

Врата Храма растворились, величественная процессия явилась взорам народа. Впереди, облаченный в роскошные голубые одежды, усыпанные золотыми звездами, шествовал Светлейший Обиус. Он воздел руки к ясному небу и возгласил, поглядывая сверху вниз на толпу: «Возлюбленные чада мои! Тарантийцы и тарантийки! В сей светлый день…»

И потекла речь, коей внимали все благоговейно и безмолвно.

И госпожа Ишшу сказала (так, что ее расслышали лишь те, кто сидел в повозке): «Жирнейший хорош. Я стану с ним танцевать».

Рыцарь отвечал мрачно: «Ты зря бросаешь вызов жрецу Митры, дух. Ибо у служителей Пресветлого меч крепок, и имя ему — правда».

«Хочу домой, к папочке», — пискнула тут дама Абегальда.

Стражники осклабились, а пленник, имеющий на шее и конечностях своих железные оковы, вдруг открыл глаза и твердо молвил: «Везите меня на королевский суд, вы должны…»

Он закрыл глаза и снова умолк, вызвав всеобщее недоумение: отчего это узник, свобода коего гуляет рядом, столь жаждет монаршьего разбирательства?

— Ты знаешь, государь, что твой отец был мне другом. Посему мне трудно молвить то, что собираюсь.

— Говори!

— Сердце Аримана, могучий талисман Аквилонии, не раз спасавший державу, залог ее величия и процветания…

— Что же? Хадрат, я не думал, что жрецы Асуры ведают сомнения, но — твой голос дрогнул.

— Потому, мой повелитель, что я должен возгласить тебе скорбную весть. Сердце Аримана, возложенное на алтарь нашего храма, засветилось, как прежде…

— Значит, сердце Бога живет? В чем твоя печаль, жрец?

— Талисман засветился, и это значит — он подлинный. Но боги открыли мне, что камень останется безответным в твоих руках, повелитель.

Хадрат достал из-под складок одежды большой ларец с резной крышкой и поставил на стол перед королем, склонил седую голову и умолк. Конн стоял перед жрецом, уже облаченный в парадные одежды, готовый отправиться в приемную залу, дабы принять участие в осеннем празднестве. Он откинул со лба непослушную прядь, подошел к столу, поднял крышку ларца, чувствуя, как дрожат пальцы.

Сердце Аримана! Талисман, завещанный отцом, залог могущества и непобедимости Аквилонской державы… Четыре года он хранился в Храме Митры, и Светлейший Обиус трактовал невнятно о смене эпох и надобности проверок — проверок и еще раз проверок. Не отсутствие ли волшебного кристалла стало причиной смуты, обуявшей Империю? Он не раз задавал себе этот вопрос, и всегда его мысли успокаивал зеркальный щит в оружейной — щит, взявшийся неведомо откуда…