Они с Рокки Уорреном прямо бесятся, когда учитель в воскресной школе начинает толковать про зависть — это слово такое из катехизиса: если, говорит, у другого мальчика костюмчик получше или ему на рождество подарили игрушку красивей вашей, то вы, ребята, не воображайте, будто и у вас непременно должно быть все такое же, как у него; а Рокки Уоррен ему и говорит — нам никогда на рождество игрушек не дарят, а учитель — хоть бы что, знай твердит: не надо, мол, плохо относиться к другому мальчику за то, что у него что‑то такое есть, чего у вас нету, вы не должны, мол, желать, чтобы он потерял это или сломал; даже если кто из ваших приятелей перед вами нос задирает, надо, мол, помнить свой долг перед ближним, нельзя иметь на него злобу или завидовать. Тут Уоррен зашептал: Да я бы такому нюхалку сплющил, безо всяких, а он, Джонни, старался его не слушать. А потом, когда они вышли из школы, Рокки Уоррен и говорит — да если кто из ребят вздумает передо мной фасонить, я ему так по сопелке двину, он потом всю неделю будет реветь и не вспомнит, поди, что ему дарили на рождество; и верно — если Рокки Уоррен кому врежет, это все равно что молния ударит.

Мы как узнали, что мальчонка с параличом в ногах умеет складывать стихи, стали собираться у него дома, в той комнатушке, где он в постели лежит; он нам сказал тогда, что на самом деле это и не постель вовсе, а носилки, и лежит он на них потому, что ему обе ноги оторвало картечью, и тогда мы его сделали самым — самым главным своим командиром. А он оказался такой молодчага, так здорово треуголки разукрашивал, лучше нас всех вырезал из бумаги звезды и всякие там загогулины. Как‑то раз мы с Рокки привязались к нему — чего это он столько всякой всячины на простые солдатские треуголки навешивает, а он говорит: Нет, главные командиры — они меньше на себя нацепляют, чем неглавные, не до того им, забот у них много — ясно? — и потом, говорит, если мы на солдатские треуголки много всего понавешаем, ребятам это будет приятно, и они вас с Рокки больше слушать станут. Головастый паренек, ничего не скажешь… Сколько раз они с Рокки смотрели на его пальцы, длинные, бледные, будто восковые, — сложит он бумагу в несколько раз, потом поникает ножницами, тут отхватит, там подрежет — глядишь, получаются звезды и арфы[10] и еще всякие штуковины, прямо чудо что такое, а потом он их наклеит на простые газетные треуголки, и такая выходит красота, такой блеск, любой из ребят с охотой такую шапку напялит на башку и гордиться будет. Сидит тот мальчонка, бывало, на кровати, а перед ним, на широком подносе, — ножницы, клейстер, который ему варила мать, а еще бечевка, нитки, пакет с разными иголками, тут и большие и поменьше, — сидит он и только знака от нас дожидается, чтобы сразу же взяться за работу, принарядить нашу маленькую армию — из окна ему видно, как она марширует по улице взад — вперед, и на солдатах шикарные треуголки, он их сделал своими руками, такими бледными с желтинкой, ну прямо как из воска. Умный парнишка, такой головастый.

Вот уже две недели, как Рокки и сам он, Джонни, каждый божий день ходят, высматривают, где бы стянуть цветной бумаги, но только бакалейщики глядят в оба, так что ящик с бумагой чуть — чуть постоит на улице, а потом его сразу забирают обратно, даже руку туда запустить не успеешь. А как‑то раз он, Джонни, решил все сделать по — вежливому, вошел в лавку и говорит хозяину: Мистер, ну, пожалуйста, можно немножко в вашей бумаге порыться? И что же? Он и шагу не успел сделать, а этот гад как завопит: Катись отсюда ко всем чертям, ко всем чертям катись, понял, если только увижу, что ты в бумаге роешься, изловлю и мигом в полицию, в полицию, понял, и чтоб у меня без дураков, понял, воришка такой, отродье подлое! Так что они с Рокки опять стали высматривать добычу, где только можно, а тот парнишка, с лицом, как из воска, все сидел в постели и дожидался. Джонни приходилось трудновато — на глазу у него повязка, где же тут хорошенько в ящике пошуровать, когда нужно одним глазом разглядывать бумагу, нет ли цветной, а другим смотреть на дверь — не идет ли хозяин, да еще все время следить, чтобы глаз этот е темноте оставался, а то он света не переносит. Бот Джонни и сидит в тенечке у горшков с огненной фасолью и фуксией, цветы у нее сверху алые, колокольчиками, а внутри такие штучки торчат, белые с желтинкой, прямо как из воска, вроде как пальцы у того мальчонки с параличом, он сейчас в своей постели сидит, дожидается, когда придут Джонни и Рокки, принесут ему дары: золото, ладан и смирну — кусочки цветной бумаги, и он ласково так станет перебирать их своими слабыми восковыми пальцами.

Отец у того парнишки — грузчиком на железной дороге и, когда ни зайдет к нему в комнату, всякий раз обязательно что‑нибудь принесет: карандаш там цветной, сласти, картинки переводные или еще что. Парнишка — тот отцу прямо в глаза глядит, а отец сует ему что‑нибудь в руки и все куда‑то в сторону косится и бормочет: тебе, мол, потом лучше будет, так ты, мол, не унывай, а сам бочком — бочком — и за дверь; а вот мать — та и смотрит на него, и по голове гладит, одеяло и подушку поправляет и все приговаривает, вот, мол, солнышко скоро будет греть сильней, и он сможет сидеть на крылечке, глядеть на ребятишек, болтать с ними; словно тот после кори или еще там чего поправляется, а отец, видно, знает, что дело плохо. Все соседи так между собой и говорят — дохлый такой мальчонка, зиму нипочем не протянет, того и гляди, в нем завод кончится, им с Рокки прямо боязно — ведь если в нем завод кончится, так и в его тоненьких восковых пальцах тоже, и тогда им — полная труба: никто не сумеет так разукрасить газетные треуголки. У них только до тех пор машинка и крутится, пока у мальца этого, Д. Д. Майлода, пальцы ходят. А жутко все‑таки: вот так однажды глянешь на желтоватые, бледные как из воска пальцы, а сам будешь знать, что они уже больше не шевельнутся — никогда, никогда, ни…

— Ты что, не слышал стука? — ворвался в его думы голос матери. — Там Рокки Уоррен пришел, спрашивает тебя.

Едва Джонни подошел к двери, Рокки схватил его за руку и потянул за собой в узкий переулок.

— Идем скорей, — говорит, а у самого от волнения голос так и скачет. — Скорее: Кирни, ну, лавка угловая, он сейчас у себя на дворе свинью резать будет!

— Подумаешь, очень надо, — сказал Джонни, стараясь высвободить руку. — Я уже слыхал, как свинья визжит, когда ее режут, больше не хочу.

— Ну и я, ну и я не хочу, — сказал Рокки. — Школу вот прогуливаю — шел туда, вижу — они в ящики бумагу бросают, которую на свалку, — синей там целые листы, и красная, и желтая, да еще зеленой лист — скорей туда! Оба они на дворе будут, и, покуда свинья визжит, нам, ясное дело, бояться нечего, можно ящики до самого дна перерыть — давай скорей!

Они пустились рысцой, и Рокки всю дорогу сыпал без передышки:

— Сроду не видел, чтоб с цветной бумагой так обходились — мятая вся перемятая, скрученная, жуткое дело, а тем гадам хоть бы что; эх, нам бы мешок; ты, давай, по — быстрому листы расправляй, а я буду в ящиках шуровать. Мы это обделаем мигом — все вытащим, и дралка, пока свинья визжать будет.

Они уже пробежали больше половины переулка и теперь пустились галопом.

Добежав до ворот, они услышали во дворе дробный топот, внезапно его заглушил пронзительный, испуганный визг, потом — хриплое хрюканье, и снова громкий топот и пронзительный крик боли.

— Улизнуть старается. Интересно, откуда свиньи знают, что с ними собираются сделать, ведь другой раз больше нашего понимают; вот не подумал бы, что свинья что‑то соображает. Глянь, Джонни, — целый лист глянцевой желтой; ну что, говорил я тебе, скажешь, нет? Два черных, красный, еще желтый — сроду так много не видел, сколько живу. Го — о-споди! Ты только послушай!