— Нет, нет, не надо у нее спрашивать!

— Ну, тогда его самого спроси, его‑то можно?

— Нет, его тоже нельзя. Ему это нравится, что он маленький святой. Когда он на спину валится, слыхал ты, как он бормочет: да исполнится воля божия. Ну что, дошло?

— Ерунда! — выкрикнул Рокки. — Ничего не дошло. И на что мальцу быть святым? Молитвы и всякое такое — это для стариков и старух, я так считаю. Вот нас с тобой гоняют в воскресную школу, а мы ждем не дождемся, когда там кончится и можно будет сматываться.

— Да, верно, — согласился Джонни.

— Ты подумай, если б он мог повсюду бегать, как мы, до чего было бы здорово — тогда ему только кусочек молитвы отбарабанить на ночь, когда спать ложится, да кусочек утром, когда встает. Мы его самым главным командующим сделали, хоть у него ноги не ходят и он все время в постели валяется, — а все для того, чтобы он хоть в чем‑нибудь был, как мы.

— Верно, верно, — опять согласился Джонни. — Только теперь он будет все слабеть и сохнуть — вон уж доктор давно ходить перестал, один священник и ходит.

— И что бы он только делал без нас? — сказал Рокки и даже остановился, чтобы придать больше веса своим словам. — Мы для него цветную бумагу таскаем, так? Рискуем, что Кирни нас зацапает, того и гляди, угодишь в исправительную школу, а там тыщу лет продержат.

— Угу, — кивнул Джонни. — И потом, нам нашу армию ни за что не наладить, если все будет идти, как сейчас. Разнесчастная наша жизнь.

— Ясно, разнесчастная, — сердито подхватил Рокки. — Эти старики и старухи только и знают во всем нам мешать. Что мы, ребята, ни сделаем — все портят. Пока мы у него сидели, старуха все время совалась в комнату — поглядеть, не устал ли он; идет мимо двери, а сама глазами так и зыркает; только увидит, что он задышал чаще, сейчас же хвать у него из‑под подушки четки, нацепит их на его желтые пальцы и давай раскачиваться под огоньком в красной плошке, перед статуей богородицы, а потом выгонит нас на улицу, и опять жди, к чертям собачьим, сиди сложа руки где‑нибудь на подоконнике или на тротуаре, и сказать ничего нельзя, дожидайся, покуда статуя смилостивится и Жёлтик опять сможет дело делать, а старуха ждет, хочет уверяться, что статуя сделала все, как надо, и только тогда четки опять засунет под подушку.

— Ты брось насчет статуи, — ^: сказал Джонни с ноткой тревоги в голосе. — Вообще‑то, кто его знает, да и потом у стен есть уши.

— Не пойму я, черт подери, с чего это он так устает и задыхается: всегда лежит в лежку, только пальцами своими желтыми и шевелит, вроде бы не с чего ему уставать, — возмущенно сказал Рокки. — Сиди тут, студи зад на камне, покуда старуха нас обратно не пустит.

— Горе одно, это верно, — буркнул Джонни.

— Ох, и надоела мне эта статуя, и лампада эта, и как старуха взад — вперед качается, и как он в обморок валится; а ведь мы на какую опасность шли, чтоб раздобыть ему цветную бумагу! Прямо тошно.

Так они ждали неделями то в комнате у больного мальчонки, то на улице и всякий раз, как понадобится, подавали ему клейстер, и ножницы, и полоски цветной бумаги; и все это урывками — иногда по часу в день, иногда по четверть часика, а иногда их и вовсе не пускали — это если его исхудалое лицо вдруг вспыхивало или белело, или когда он дышал слишком часто, или же, наоборот, слишком медленно; старуха всегда начеку, чуть что — сразу гонит их вон, они садятся на улице, хмурые, полные нетерпения, и все думают — а будут ли вообще эти шапки когда‑нибудь готовы, и ждут, пока не стемнеет, и только тогда уходят домой; потому что, когда стемнеет, уже точно известно: что сделано засветло — а сделано черт знает как мало, ворчал Рокки, — на том и конец, и это за целый‑то день; теперь жди до утра, и снова будет такой же день; да еще, как знать, надолго ли завтра хватит проворства желтоватым, как воск, пальцам; а что, если опять, как частенько бывало, они вдруг станут двигаться медленней, а дыхание станет чаще, пока наконец тоненькие руки не выпустят своей работы; и тут он откинется на подушку и примется звать маму; на него нападет кашель, надсадный, жестокий; и мать вбежит к нему в комнату, а Рокки и Джонни бросятся из их дома, подальше от этих скребущих, лающих звуков.

— Ну ровно выпь кричит коростелем, — сказал как-то Джонни один деревенский мальчонка, и Джонни навострил уши, прислушиваясь к злому, скрипучему кашлю, доносившемуся на улицу из комнаты Жёлтика. Но все‑таки им повезло: в костлявом теле и восковых пальцах завод не кончился до тех пор, пока треуголки не были сделаны и разукрашены. В тесной спаленке собралась вся армия, все двенадцать молодцов, как один, часть ее выплеснулась в тесный коридорчик, и генерал со своей койки обратился к войску.

— Вольно, ребята, стоять вольно, — пробормотал генерал, слабо махнув им желтоватой рукой, — стоять вольно!

— Вольно! — повторил за ним бригадир, и солдаты встали вольно, привалясь кто к стене, кто к изножью кровати.

— Солдаты, — продолжал генерал, — я верю, вы поддержите нашу боевую честь, нипочем не отступите, помрете, но не сделаете ни шагу назад, погибнете, но не сдадитесь. Вас ждут всякие опасные бои, и многие из вас больше не вернутся сюда, где вы сейчас живете; но вы не сробеете, потому как вы солдаты, раны вам нипочем, и смерть нипочем, и для вас это честь — погибнуть на поле битвы. В этот раз я не могу повести вас в бой, мне обе ноги на клочки разорвало картечью, вот я и должен торчать здесь, но я буду молиться за вас во время похода; а у вас есть два офицера — бригадир Уоррен и полковник Кэссиди, так они будут вместо меня, а уж лучше их ни в одной армии мира не сыщешь.

Он протянул желтоватые пальцы — совсем как длинные тонкие палочки из слоновой кости — и взял лежавшую рядом с ним на постели держалку для бумаг, а в ней был план местности, и на нем синим, зеленым и красным карандашом нарисованы все ближние улицы и переулки — не рисунок, а загляденье.

— Вот план наступления, — объяснил генерал. — Маунтджойская тюрьма — болыной — преболыпой форт, самый что ни на есть главный из всех, какие нам надо захватить. Но чтоб взять его, надо, чтобы сначала пали все другие крепости и форты: Дерринейн — пэрейд, Килларни — пэрейд и Гленгарифф — пэрейд — это будут форты на левой стороне…

— Фланге, — прошептал Рокки, — на левом фланге.

— На левом фланге, — продолжал больной мальчуган. — Форты на левом фланге надо атаковать первым делом, по одному зараз, ясно? Только надо глядеть в оба: если будет какая вылазка с главного форта, как бы нас не захватили с заду…

— С тылу, — прошептал Рокки Уоррен.

— С тылу, а то мы, а то нам… — он запнулся, подыскивая нужное слово.

— А то нам труба, — подсказал один из солдат.

— Во — во, — подхватил командир, — а то нам труба; так вы глядите, чтоб нам не была труба. Вы, бригадир, произвели разведку форта? — обратился он к Рокки. — Какие будут ваши действия?

— Дайте‑ка мне поглядеть на карту, — сказал бригадир; он взял с постели план и начал его рассматривать, ставя тут и там точки карандашом. — Мы пошлем двух солдат и капрала под командой полковника Кэссиди по Инишфоллен — пэрейд на пустырь — ну, который перед Маунтджойской тюрьмой; пускай там окопаются и, если будет какая вылазка из форта, пускай задерживают врага; ну а если им очень уж трудно придется, пускай капрал Демпси три раза свистнет в свой свисток.

— Ну да, — усомнился командующий, — а вы его разве услышите?

— А то как же, — сказал Демпси и козырнул ему. — Это судейский свисток, он ужас как громко свистит.

— Вот это да! Где же ты его раздобыл, черт тебя дери? — удивился генерал.

— Мой дядя был раньше судьей, — сказал Демпси, — он мне его и дал.

— Ну, с таким свистком ты должен быть повыше капрала, — решил генерал. — Назначаю тебя старшим сержантом. Подойди ко мне и стой тут, сейчас все сделаем.

Демпси подошел к постели и козырнул. Генерал сделал нагрудный знак с тремя красными полосками — как у всамделишного сержанта; поверх них наклеил желтый трилистник, потом, намазав густым клейстером, прилепил все это Демпси на куртку, справа. Демпси снова козырнул и вернулся на место.