Несколько иначе проявлялся нонконформизм у рабочих, чаще всего это было связано с осознанием своей социальной неполноценности. Воспоминания рабочего

А. Фролова, достаточно откровенные и красочные, дают некоторое представление о процессе «осознания»: «Мне почему-то казалось, что если бы рабочие захотели стать чистенькими и прилично одетыми, их бы всюду принимали, они бы многое увидели, многому научились и с ними, признав их за людей, стали бы считаться. Мысль хорошо одеться, быть умнее хозяев, пробраться к ним и быть ими принятым, как равный, а потом вдруг сказать: вот видите, я среди вас не хуже вас, а я рабочий, почему же вы нас не считаете за людей? — Эта мысль не давала мне покою»[97].

Если для большинства рабочих образ жизни их хозяев был лишь предметом зависти («Вот живут-то! — говорили рабочие, тяжело вздыхая. — Один бы день пожить так и умереть» [98]), то для Фролова главным было изменение своего «я», стремление убить в себе комплекс неполноценности. В своих мемуарах он признается: «Меня тянуло к интеллигенции. Мне нравилась в ней всегдашняя внешняя чистота, белизна рук и особое умение вести разговоры, не похожие на наши — рабочие. Книжки, которые они носили под мышкой, говорили мне, что эти люди знают очень многое. Мне было стыдно перед ними, что я рабочий и свое рабочее происхождение я тщательно скрывал от моих праздничных и вечерних друзей… С этим новым кругом моих праздничных друзей я первый раз в жизни попал в театр. Я плакал при исполнении «Парижских нищих», «Двух сироток», «За монастырской стеной»… Мое увлечение театром было настолько сильно, что я дня не пропускал, чтобы не быть на галерке. Не было денег, — я проникал контрабандой. Гремела музыка, сверкали бриллианты, толпились блестящие, как пуговицы, офицеры; в тончайших материях утопали красивые, не похожие на наших, женщины. А мужчины! Изящные, надушенные, холеные. В ложах мои глаза часто видели моего хозяина, окруженного и штатскими, и военными. Не от игры, а скорее от закипающей злобы в груди я плакал в театре… Сама жизнь говорила мне, что, если я хочу вместо галерки сесть в ложу рядом с хозяином, я должен уплатить за нее мой месячный заработок. А чтобы мне сравняться в уменьи так же красиво говорить, как они, я должен учиться»[99].

Подобные настроения чаще всего вели в вечерневоскресные школы для рабочих, что и произошло в случае с А. Фроловым. Далее следовал подпольный кружок и вступление в революционную (чаще всего — социал- демократическую) организацию. Эта схема была наиболее распространенной в конце 1890-х — начале 1900-х годов. Причем причастность к революционному движению, к некоей возвышенной цели, участие в «делании истории», вызывали у многих из адептов социал-демокра- тии чувство превосходства над миром обыденных людей. Свидетельство тому — воспоминания Лазаря Кагановича: «Мои наблюдения за мелкобуржуазными мещанскими слоями отталкивали меня от мещанской ограниченности людей из мелкобуржуазных слоев, всегда спешащих куда-то, захваченных мелкими делишками, всегда в страхе — как бы не опоздать, как бы чего не потерять — прибыли ли, карьеры, заработка побольше, или уважения у власть имущих и богатых знакомых, особенно если они связаны какими-либо взаимными интересами или выгодными деловыми операциями и делишками. Видно было, что у этих людей нет иных целей, тем более больших общественных целей. Они производили впечатление людей, боящихся прежде всего потерять или не найти свою счастливую личную судьбу, свое личное устройство, о котором они всю жизнь мечтают, но которое они большей частью никогда не находят. В конце концов, эти мещане, не видя связей между личным и общественным, примирялись с существующим положением. Жизнь большей их части сводилась к мелким мещанским накоплениям, хотя бы немного деньжат и вещичек, которые их спасли (бы) от жалкой жизни»[100].

Для нонконформиста-революционера был неприемлем весь этот мир вещных отношений, базирующихся на своекорыстном интересе. С его точки зрения, буржуазная добродетель есть ложь и лицемерие, буржуазная система ценностей в принципе аморальна, ибо ставит вещные отношения выше человека. Люди, принимающие этот мир таким, каков он есть, не осознавая того, находятся по ту сторону добра и зла. Благополучие «буржуазного» человека обеспечено ценой эксплуатации сотен и тысяч людей, а иногда и ценой загубленных жизней, потому оно не может быть праведным. Раннехристианский мотив нестяжатель- ства обрел свою вторую жизнь в российской литературе XIX века, «низвергая нормы» обыденной жизни, — как верно заметил Н.А. Бердяев. Духовность стала атрибутом революционного нонконформизма, но это было возможно лишь до тех пор, пока революция оставалась символом. Классовая борьба и революция рассматривались как инструмент Прогресса, а общественный Прогресс как стержень исторического процесса. Прогресс неодолим, следовательно, самодержавие (которое с некоторых пор ассоциировалось с буржуазным миропорядком) обречено.

Вот примерная цепь рассуждений нонконформиста- революционера, позволяющая ему в полном согласии с собственной совестью находиться в состоянии войны с целым миром (в том случае, если от рассуждений он переходил к делу и присоединялся к революционному подполью). И не только в русской литературе можно найти образчики мироощущения революционеров-нонконфор- мистов. Джек Лондон, например, изложил логику революционного нонконформизма устами Эрнста Эвергарда, героя романа «Железная пята»: «Поверьте, мы не разжигаем ненависти. Мы говорим, что классовая борьба — это закон общественного развития. Не мы несем за нее ответственность, не мы ее породили. Мы только исследуем ее законы, как Ньютон исследовал законы земного притяжения»[101].

Примерно так же оценивал борьбу классов французский историк Гизо, признавая, что это не теория и не гипотеза, а реальность общественной жизни.

К объективности в оценке общественных процессов призывали (но совершенно с другой точки зрения) и оппоненты революционеров из числа апологетов буржуазной демократии. Наиболее последовательным в своей критике социалистов был Гюстав Лебон, книги которого были известны в России. Лебон называл социалистов непригодным для полезного употребления отбросом, людьми, которые не нашли себе места в современной цивилизации. Для Лебона и его единомышленников характерно чисто утилитарное восприятие мира, в котором господствует материальный интерес, основанный на праве частной собственности. Лебон видит в социализме исключительно психологические основания, а именно комплекс неполноценности нонконформистской интеллигенции, руководствующейся только «книжной и элементарной логикой». Реальный мир построен и держится на совсем иных основаниях, важнейшей составной частью которых является собственнический инстинкт. «Это чувство сложилось веками и всегда встанет несокрушимой стеной перед всякой серьезной попыткой коллективизма»[102]. Показательно то акцентированное презрение, с которым Лебон говорит о нонконформистской интеллигенции: «Неудачники, непонятые, адвокаты без практики, писатели без читателей, аптекари и доктора без пациентов, плохо оплачиваемые преподаватели, обладатели разных дипломов, не нашедшие занятий, служащие, признанные хозяевами негодными, и т. д. — суть естественные последователи социализма»[103]. Это высказывание несет в себе характерное отношение буржуа к абстрактному знанию, в котором он не видит пользы и смысла. Таким образом, можно констатировать, что за социалистическими и антисоциалистическими взглядами стояли и разные психические структуры личности, разные мироощущения. Одни хотят жить как все и стремятся к достатку и жизненным благам, другие хотели бы переделать этот мир на основании своих представлений о социальной справедливости и общественном прогрессе.