Житков хотел протереть глаза: вторым был боцман Мейнеш.

О незаметном бегстве не могло уже быть речи. Житков едва успел юркнуть под пол. При этом он даже не подумал о том, что рыжий был прав: по мере того как крепчал шторм, волны все чаще достигали домика. Вода легко проникала в широкие щели между срубом и примитивным фундаментом.

Житков различал доносившиеся сверху голоса. Спокойный баритон хозяина звучал реже всех: Глан скупо бросал короткие реплики.

— Времена изменились, старина, — гудел простуженный бас Мейнеша, — только крепкая рука может навести порядок в этом сумасшедшем доме, а у нашего капитана именно такая рука.

— Собака любит крепкую руку с хорошей плеткой, — сердито сказал Глан.

— Ты можешь оскорблять меня. Я прощу тебя, как прощают детей, не ведающих, что творят…

— Зато ты очень хорошо знаешь, что делаешь, Юстус. Но ты должен знать и другое: ни один из тех, кто изменил, не получит пощады. Горе тому, кто по приказу немецкой падали, вроде твоего Вольфа, нанесет нашей матери-родине хотя бы царапину, — твердо проговорил Глан.

— Он знает, чего хочет.

— В этом-то я не сомневаюсь: хочет стать нашим хозяином. Но мы не хотим поступиться и крупицей своей свободы!

— Прикажешь есть ее с хлебом вместо масла — твою свободу? — проскрипел рыжий Вилли.

— Молчи, ты! — сурово прикрикнул Глан. — Тебе-то что здесь нужно?

— Вот как! Ты отваживаешься говорить мне это в глаза? — Рыжий скрипуче рассмеялся: — Хотя бы только поглядеть, кто прячется у тебя в подполье…

— Что он имеет в виду, Элли? — спросил Глан.

«Почему “Элли”»? — мелькнуло в сознании Житкова, но раздумывать над этим у него не было времени.

— Не знаю, отец…

— Что ж, ты станешь отрицать, Элли, что я видел тут человека? — спросил рыжий. — Куда же он девался, а?

— Право, Вилли, ты пьян!

— А ты все-таки загляни, — ехидничал рыжий, — загляни-ка в свой погреб, Ивар!

— Ты и впрямь хватил лишнего, Вилли, — нахмурился Глан.

— С тобою нынче не сговоришься…

Сквозь удары волн Житков услышал, как шаркающие шаги рыжего направились к двери, как дверь хлопнула, и свист ветра на мгновение ворвался в хижину.

— Он прав, — прохрипел Мейнеш. — С тобой сегодня не сговоришься. Пойду и я. Вот здесь… голландский табачок для тебя, Адмирал.

— Мне от тебя ничего не нужно, — хмуро бросил Глан.

— Так, так… — Мейнеш помолчал. — И все-таки я скажу тебе, Ивар: сопротивление теперь бесполезно. Мы с тобою не дети, чтобы убаюкивать себя сладкими мечтами.

— Вот и я говорю: то, что позволительно дураку Тэдди, непростительно тебе — Юстусу Мейнешу. Так-то!

— Будь здоров, Ивар.

— Хотел бы пожелать тебе того же, Юстус, да язык не поворачивается.

Раздался крепкий удар двери, тяжелые шаги боцмана.

— Так-то, Элли… — после долгого молчания произнес Глан. — Что нос повесила?

— Я виновата перед тобой, отец. Я говорила неправду.

При этих словах люк над головой Житкова поднялся:

— Выходите, русский!

— Русский?! — прошептал Глан, с удивлением глядя на показавшегося из погреба мокрого Житкова.

— Он бежал с «Марты», отец. Я вытащила его из воды.

— Русский?.. Правильный поступок! — одобрительно проговорил Глан. — Но если он русский, то не следует ему попадаться на глаза «синим курткам».

— Да, меньше всего и я хотел бы попасть на глаза «синим курткам», хозяин, — сказал Житков. — И вообще хотелось бы как можно скорее убраться с вашего острова.

— Верно, он стал негостеприимным, — вздохнул старик. — Это нужно признать. Но — не наша вина!

— Я уже понял.

— Вы настоящий… Оттуда? Из России?

— Оттуда, — улыбнулся Житков.

— Тогда… — Глан широко шагнул к Житкову и протянул ему руку. — Этот дом — ваш дом!

— Нет, нет, отец! Его нужно как можно скорее увести отсюда. Вилли видел его.

Житков с удивлением смотрел на Эля. Сидя в погребе, он думал, что ослышался, что ему просто показалось, будто старый Глан обращается к Элю, как к девушке. Но перемена, происходившая сейчас на глазах Житкова, все повадки, все движения юного существа, которое он принимал за юношу, — не оставляли больше сомнений. Старый Ивар-Адмирал, покачав головой, спросил:

— Ты уверена, дочка, что его видел рыжий?

При этом невольном разоблачении Элли опустила глаза.

Житков ответил сам:

— Да, рыжий видел меня в окошко.

— Тем хуже, — серьезно проговорил Глан. — Это знакомство не из тех, которыми стоит гордиться. Пожалуй, ты права, Элли: нужно переправить русского. А куда? Может быть, к Нордалю? Но, во-первых, дай-ка ему переодеться.

— Как бы Тэдди не помешал нам, отец, — опасливо сказала Элли.

— Щенок был уже здесь?

Элли молча показала на чемодан юнги.

Старик сдвинул брови. Потом решительно взял чемодан и, растворив дверь, с размаху выбросил его на улицу.

— Незачем ему ходить сюда!

Элли подала Житкову сухую одежду и, потупившись, вышла из комнаты.

Пастор Сольнес, он же Зуденшельд, знакомился с приходом. К своему огорчению и удивлению, причетник Хуль увидел, что знакомство это идет совсем не по тому пути, о каком он мечтал, поджидая нового священника.

Вместо того чтобы раздуть пламя веры в сердцах прихожан, остававшихся верными Богу, священник обратил все свое внимание на тех, кого покойный Никольсен не называл иначе, как богоотступниками. И первым среди них был Нордаль Йенсен. Тот самый Йенсен, чье поведение всегда служило прежнему священнику темой для проповеди, когда нужно было показать пример пагубной жизни, ведущей прямо в ад.

Когда Хуль пробовал намекнуть новому пастору на безнадежность его попыток обратить слесаря, Сольнес только усмехался.

— Линия наименьшего сопротивления — не мой удел, господин Хуль, — отвечал он. — Тот, чье сердце принадлежит Господу Богу, найдет к нему дорогу и без моей помощи. Не приятней ли будет Небесному Отцу возвращение отвернувшихся от него?

— Посмотрим, посмотрим, господин пастор, — скептически отвечал Хуль. — Но думается мне, что вы придете к тому же, к чему пришел и покойный отец Никольсен — не метать бисера…

Хуля беспокоила не столько напрасная трата сил чудака-пастора, сколько то, что возня с маловерами не сулит никакого дохода. Выколотить хотя бы крону из этих богохульников? Об этом нечего и думать! Но не может же он, Хуль, жить одними надеждами на Царство Небесное!

Если бы не дружба, завязавшаяся у Хуля с рыжим Вилли, время от времени ссужавшим его несколькими кронами, причетник давно уже должен был бы заняться рыбной ловлей, чтобы заткнуть прорехи своего бюджета. Спасибо Вилли! Хотя он и был чужаком на их острове, но, по-видимому, лучше соотечественников Хуля понимал, как тяжела миссия людей, посвятивших себя небу.

Ни сам Хуль, ни тем более пастор не заметили, что день ото дня, в прямой пропорции к материальной поддержке, оказываемой Вилли причетнику, повышался и интерес рыжего к жизни прихода, в особенности же ко всему, что касалось деятельности нового пастора среди прихожан.

Впрочем, странным казалось и самому Хулю то, что кроме дружбы с нечестивцем Нордалем у пастора завязались близкие отношения с самым удивительным человеком, какого Хуль знал на острове, — с доцентом Фальком.

Фальк был нелюдим. Суровость в обхождении с людьми не располагала к общению с ним. Синие колючие глаза сердито глядели из-под седых бровей. Сухой рот был постоянно плотно сжат, словно никогда и не открывался для улыбки или приветствия. Ни у кого не появлялось желания выйти на порог дома, когда по камням мостовой раздавался глухой звук тяжелого протеза — Фальк был хром. Он ходил, опираясь на палку, глядя прямо перед собой, не оборачиваясь на встречных, — словно жил в пустыне и не желал знать ничего, кроме колб, заполнявших все столы и полки его жилища. Если же он и появлялся на людях, облаченный в старомодный сюртук, надетый поверх трех жилетов, как того требовал старинный обычай, в порыжевшей шляпе с полями, изглоданными кислотой, то лишь для того, чтобы закупить себе кое-какой пищи или сдать заказ на поставку кроликов.