С тех пор мои отношения с прокуратурой довольно сложные, ко всему жива давняя устойчивая неприязнь к адвокатуре вообще как к институту вроде лишнему, мешающему следствию, от нее как бы всегда ждут подвоха. Но и то правда, что с некоторыми давними коллегами из следственного управления дружбу я все-таки сохранил…

История с доктором химических наук Еленой Павловной Кубраковой шуму наделала много. Она не просто вышла за пределы города и республики, но в известном смысле пересекла и государственную границу, еще раз напомнила мне банальную истину, что все в мире связано, напомнила до того, как я влез в это дело. В мае из Харькова в командировку на какой-то симпозиум прикатила моя троюродная сестра Неля. Последний раз мы виделись лет пять-семь тому, но она не изменилась, была все такая же суетливая, настырная, дослушать собеседника казалось выше ее сил; всегда пребывала в состоянии озабоченности чье-то судьбой, не очень интересуясь, насколько необходимо ее вторжение в чужую жизнь. Но при этих несимпатичных свойствах характера ей удалось защитить кандидатскую (она химик) и занять приличную должность в каком-то харьковском НИИ.

В тот вечер после ужина мы пили чай.

– Ты надолго? – спросил я.

– На два дня. Кубракова устроила интересный симпозиум.

– Жить будешь у нас?

– Нет. Я остановилась у Ангелины Назаркевич. Моя школьная подруга. Чудная баба, а сын непутевый. Способный химик, но влез в какой-то кооператив. Она переживает. Я хочу с ним поговорить.

– Тебе-то какое дело? – пожал я плечами.

– То есть как?! Она интеллигентный человек, а сын – кооператорщик.

– Ну и что?

– А если посадят в тюрьму?

– За что?

– К него, наверное, появились шальные деньги.

– Это еще не основание, чтобы человека сажать в тюрьму, – пытался я урезонить ее.

– А, брось! – махнула она рукой, словно я был безнадежно наивный, отставший от времени человек. – Я должна тебя познакомить с Ангелиной!

– Зачем?

– У нее иногда собирается интересная компания.

– Не люблю компаний, я уже стар для этого.

– Ладно, я пошла, – она встала. – У Назаркевичей завтра у кого-то именины, я хочу помочь Ангелине что-нибудь испечь…

Когда Неля исчезла, возникло ощущение, словно прекратилось долго терзавшая зубная боль. Какая-то Кубракова, какие-то Назаркевичи… Мог ли я тогда думать, что эти фамилии, вбитые мне в голову трескотней троюродной сестрицы, я встречу, но уже при других обстоятельствах!?

В теплый июньский полдень окна ресторана были зашторены, и оттуда гремела музыка, нестройно пели голоса, раздавались выкрики, смех. На входной, чуть приоткрытой двери табличка предупреждала: "Ресторан закрыт. Банкет". В узкую щель дышал воздухом швейцар – маленький, лысый с морщинистым, как мошонка, лицом. Заканчивал он свою жизнь стражем у этих врат в черной униформе с орденскими планками на лацкане, не дослуживший до генеральских красных лампас, теперь он довольствовался золотыми лакейскими галунами; его и вышибалой-то не назовешь – больно тщедушен. Может когда-то на плацу перед ним стоял, внимая, полк, а он постукивая ногой, обутой в мягкий хромой сапог, недоверчиво прищуренным взглядом обводил лица и выправку сотен подчиненных ему солдат и офицеров. Нынче ему же за поданное пальто или услужливо распахнутую дверь посетители, уходя, опускали в полураскрытую ладошку бумажную подачку…

Трое молодых мужчин почти одного возраста – лет тридцати семи-тридцати восьми – разочарованно глянули на табличку.

– Вот и пообедали, – огорченно сказал Назаркевич. – Я же говорил, надо было в аэропорт, там всегда открыто.

– Жаль, тут, пожалуй, последнее место, где еще прилично кормят, произнес Вячин.

– Еще не все потеряно, – ответил им Лагойда и направился к швейцару.

– Закрыто, – тот указал на табличку.

– Кто гуляет? – властно спросил Лагойда.

– Геня.

– Правильно. Тогда я сюда.

– Вы стекольщик?

– Нет, я Генин брат, – соврал Лагойда.

– А-а. Проходите.

– Пошли, ребята, – обернулся Лагойда к спутникам.

Уже в холле Назаркевич спросил:

– Слушай, что за Геня, почему стекольщик?

– Геня самый важный и самый богатый человек в городе, – усмехнулся Лагойда. – У него три автомастерских. Если тебе надо будет отрихтовать крыло или дверцы, я тебя устрою к нему, – сказал он Назаркевичу. – У него на год очередь. Дерет, правда, но – золотые руки.

– А почему стекольщик? – переспросил Назаркевич.

– Банкет, наверное, достиг самой высокой температуры, и кто-то вышиб стекло, вызвали стекольщика.

– А ты что, родственник этого Гены?

– Такой же, как и ты, – засмеялся Лагойда. – Имя Гены – для всех в городе пароль. Он платит хорошие чаевые…

Они вошли в зал. Перед ними тут же вырос администратор, недоверчиво оглядел их явно не подходящую для банкета одежду, сказал:

– Слушаю вас.

– Устройте нас в уголочке, – командно произнес Лагойда.

– У нас банкет, – ответил администратор.

– Это я читал. Поэтому и нужно где-нибудь в уголочке за служебным столиком.

– Пойдемте, – после минутного колебания решился администратор, высчитывая, кто эти трое настырных: из угрозыска или может… Видимо на большее его фантазия в силу профессии не была приспособлена…

– Ну и арап ты! – сказал Назаркевич, когда они уже сидели за служебным столиком в глубокой нише в стороне от центрального зала. Обедаем или гуляем?

– Скромно обедаем, – вспомнив пытливые глаза администратора, Лагойда предостерегающе поднял палец.

Но были они не из угрозыска. Николай Николаевич Вячин, технолог, возглавлял кооператив "Астра", куда уговорил пойти на договорных началах своих приятелей – Сергея Матвеевича Назаркевича и Юрия Игнатьевича Лагойду, основным местом службы которых являлся научно-исследовательский и экспериментально-производственный институт металловедения. Назаркевич работал там инженером-химиком в лаборатории, а Лагойда – заведовал всем энергетическим хозяйством. Когда-то Вячин начинал свою инженерную карьеру в этом институте, но несколько лет назад ушел. Его кооператив "Астра" в сущности был малым предприятием – солидным, хорошо отлаженным, с оборотом в несколько сот миллионов. Делали тут художественное литье из легких сплавов: фурнитуру для мебели – фигурные петли для дверец, накладки на замочные скважины, изящные дверные ручки, крючки для вешалок, штамповали модные люстры, бра и сувенирные подсвечники. Вячин сманил к себе хороших дизайнеров…

– Что будете пить? – спросил официант.

– Ничего, – отрезал Вячин.

– Ну может хоть пивка? – сказал Назаркевич.

– Ладно, три пива, – смилостивился Вячин. – Ты же не пьющий, повернулся он к Назаркевичу. – Чего вдруг?

– Да так что-то захотелось.

– Хорошо. Приступим к делу. Выкладывай, – сказал он Назаркевичу.

– Если помнишь, еще при тебе Кубракова начала работу над этим лаком, – начал Назаркевич.

– Помню.

– Ушло у нее на это шесть лет.

– Почему "у нее", ты ведь тоже участвовал? – вставил Лагойда.

– Идея-то была ее… Сейчас это значения не имеет, – раздраженно ответил Назаркевич. – Работа завершена. Результат потрясающий.

– А именно? – спросил Лагойда.

– Лак универсальный. Может служить исходным материалом для десятков, а может и сотен производственных целей. Он найдет применение в радиоэлектронике, в фармакологии, в антикоррозионной технологии. И всюду, где хватит фантазии. Она назвала его "поликаувиль".

– Какое это отношение имеет к нашим изделиям, – спросил Вячин.

– Полукаувиль водонепроницаем, сверхпрочен, его не берут ни кислоты, ни ляпис, он обладает сверхизоляционными свойствами. А ты ведь жаловался, что торговля приняла несколько претензий от покупателей. В чем они, эти претензии?

– Со временем тускнеет декоративно-тонирующее покрытие, потому что на нашем лаке появляются трещины, поступают пятна окисления.