Шура сняла берет, повернула к нему голову, придерживая прядь на виске, улыбнулась мягко и доверчиво, одними только глазами.

— Тот, кто уезжает, всегда имеет право на откровенность. Ведь правда? Ну вот, тогда скажите мне, Михаил Иванович, зачем вы пошли меня провожать?

В самом деле, зачем он пошел провожать ее? Самой прямотой этот вопрос исключает всякие увертки и требует только такого же прямого и определенного ответа.

А нужна ли определенность? Как сказать. Иногда это слишком рано, иногда — очень поздно.

— Что же вы не отвечаете, Михаил Иванович?

— Думаю, как ответить, — усмехнулся Кадомцев.

Она засмеялась, ударила по сосновой ветке, нависшей над дорогой. Дождевые капли упали ей на волосы, на лицо, на желтые полоски сержантских погон.

— Длинно у вас не получится! И не пытайтесь.

— Почему же не получится? Пожалуйста. Пошел я вас провожать потому, что хотел этого. Чтобы сделать вам приятное. И еще чтобы сказать вам: пишите, я буду ждать ваши письма.

Кадомцев возвращался лесной тропкой, она вывела его к побеленному бараку гарнизонной столовой.

Динамик-колокол на столбе передавал последние известия. Кадомцев остановился послушать сводку, но неожиданно тяжкий и гулкий звук прокатился по лесу. Призывным набатом загудели над тайгой раскаты ревуна. Боевая тревога! Сирена набирала обороты, звала, приказывала: скорее, скорее, скорее!..

Кадомцев бросился бежать к казарме, но на ходу передумал и направился прямо на боевые позиции. На сосновой опушке у командного пункта увидел «газик»-вездеход с незнакомым номером. Свой или штабной, из города?

В капонире глухо рокотали дизели, синий дым выползал над обваловкой, слоился по мокрому кустарнику — дежурный расчет уже включил станцию в работу.

В сумрачном блиндаже командного пункта расхаживал незнакомый полковник. Он причесывался и перечитывал бумагу, вынеся ее перед собой на расстояние вытянутой руки.

Увидев эту бумагу, Кадомцев споткнулся на ступеньке, сразу замерло сердце: поверка! До последней минуты Кадомцев почему-то считал, что тревога все-таки внутренняя, автономная. Но в руках полковника была калька с данными налетов авиации и беспилотных средств «противника». Уж кому-кому, а Кадомцеву отлично было известно, что она означала. Это как перфокарта в вычислительной машине: заложил программу — и пошла писать губерния!

Полковник вручит кальку командиру подразделения, потом последуют вводные… Плохо все-таки, что он, Кадомцев, первым из офицеров появился на командном пункте. Не станешь же теперь объяснять поверяющему, что ты новичок и в дивизионе всего без году неделя…

— Превосходно! — обрадованно сказал полковник, выслушав доклад Кадомцева. — Политработник прибыл первым — это превосходно. Или вы, кажется, не разделяете такой точки зрения?

— Нет, почему же. Вполне разделяю, товарищ полковник. — Кадомцев пожалел, что зря все-таки не побежал в казарму. Но кто знал? Так казалось лучше, разумнее. В казарме старшина и без него все обеспечит. А ему там, в общем-то, делать было нечего. Противогаз и тот здесь, на КП.

— А я вас почему-то не знаю, — сказал полковник. — Не припоминаю.

— Недавно прибыл на должность. После окончания академии. — Кадомцев встревоженно поглядывал, косил глазом в раскрытую дверь станции, где шел контроль функционирования. Там что-то уж чересчур азартно, нетерпеливо покрикивал ефрейтор Трушков. Кажется, что-то доказывает дежурному технику. Вмешиваться не стоит — Трушков напрасно горячиться не станет. Так и есть: вскинул по-петушиному голову — доволен, убедил.

— Значит, после академии? — Полковник порылся в полевой сумке, вынул новую бумагу. — Тогда тем более это вам подойдет. Приступайте к работе, товарищ капитан.

— Не совсем понял вас, товарищ полковник… — стушевался Кадомцев, беря бумагу. Он смотрел на нее и действительно никак не мог уловить смысл. Цифры, выкладки, таблицы…

Полковник хлопнул его по плечу, рассмеялся.

— У вас, выходит, тоже с глазами нелады? Сочувствую. А у меня вот, знаете, прямо в дурную привычку вошло: как еду на тревогу, непременно забываю очки. И вы свои тоже забыли? Ну, да тут все просто — надо произвести оценку радиационной обстановки. Время, координаты, тротиловый эквивалент и вид ядерного взрыва даются. Радиационное облако движется в нашу сторону. Так что берите дозиметрическую линейку и считайте. Действуйте, дорогой мой.

Отойдя к столу, Кадомцев положил лист, вгляделся и только тогда облегченно перевел дыхание. Конечно же, дело это знакомое — сколько раз они получали такие вот вводные на тактических занятиях в академии! Нужно определить продолжительность выпадания радиоактивных осадков и уровень радиации в районе боевых позиций дивизиона. Рассчитать и доложить свои соображения о работе смен боевого расчета. Это обязан уметь делать любой офицер, в том числе и он, заместитель командира по политчасти. Его прямая обязанность всегда находиться среди людей, в боевых порядках и непосредственно влиять на успешное решение боевой задачи. Обеспечить эту задачу.

Дежурный телефонист с торчащим на макушке вихром, неловко придавленным телефонной дужкой, испуганно и сочувственно косился на Кадомцева. И кажется, что-то такое шептал. Пытался подсказывать. Кадомцев вспомнил, как именно этот веснушчатый парень пытался подсказывать Юлиану Мамкину на политзанятиях.

— Дозиметрист… — шепелявил подсказчик.

Кадомцев засмеялся, погрозил ему пальцем.

— Ладно, ладно! Не переживай. Разберемся сами.

Уже слыша на ступеньках тяжелый топот яловых прохоровских сапог, Кадомцев снял со стены микрофон громкоговорящей связи и объявил установленный сигнал оповещения о радиоактивном заражении, передал указания дежурному дозиметристу.

— Газы!

Теперь начиналось самое главное. Начиналось такое, отчего зависело многое в жизни Кадомцева, Прохорова, Трушкова, и этого вихрастого телефониста, и молчуна Микитенко. Многое в их общей жизни. И это был не экзамен, а пожалуй, нечто более важное, более значительное. Тут не могло быть ни случайной удачи, ни счастливого билета. Просто черта, рубеж, подводящий итог всему пройденному и открывающий новый горизонт. Рубеж этот им предстояло сейчас переступить, взойти на новую ступеньку. Взойти вместе, разом. Потому что, если сорвется хотя бы один, остальные тоже разделят с ним эту участь. «Неудача одного — промах всех» — таков уж неумолимый закон жизни ракетчиков.

— Дивизион, к бою! Подготовить ракеты!

Сквозь респиратор маски голос подполковника Прохорова звучит глухо, мягко, однако динамики связи делают его жестким, властным, колючим, окрашивая металлическим оттенком.

— Поиск! Азимут… Дальность… Цель групповая, в помехах.

Лица скрыты резиновыми масками, видны лишь глаза. Но как много они говорят! Сейчас это особенно заметно: в глазах весь человек, весь его сложный внутренний мир. Угрюмая сосредоточенность Прохорова, беспокойный, лихорадочный блеск за стеклами стреляющего — майора Утяшина, выражение ожесточенной, даже какой-то злой деловитости в глазах ефрейтора Трушкова… И приникшая к пульту фигура Вахрушева, полная напряженного ожидания. Сейчас все зависит от него, от его мастерства и сноровки, от того, насколько быстро он обнаружит цель и выдаст данные.

На экранах буря, белесая вьюга помех. Они пляшут серым мутным налетом, будто бельмами подернув изумрудное поле.

Сухо и звонко падают в динамик удары метронома. Секунда, вторая… пятая… десятая… За розовым ухом Вахрушева ползет прозрачная струйка пота.

— Есть цель по азимуту! — кричит Трушков. — Есть цель!

Вахрушев привстает на сиденье, быстро переключает тумблеры, еще и еще раз пытаясь смыть с экрана пестрые засветы помех. Наконец подает голос:

— Есть цель! Азимут… дальность… Групповая.

Повеселели, потеплели глаза за стеклами противогазов. Полковник, довольно посмеиваясь, чешет карандашом затылок и опять прохаживается по бетонному полу командного пункта. Недовольно морщится: надоедливо скрипят его новые сапоги.