— Не гуманно, — подсказал Кадомцев.

— Вот именно. Не гуманно. Так что, Микитенко, у тебя с этим делом сплошной непорядок. Бесчинствуешь.

— Я не бесчинствую, — глухо отозвался солдат. — Они к девушке моей приставать начали, оскорблять начали. Ну я и дал… По одному разу. Только и всего.

— А почему в самоволку пошел?

Микитенко безучастно глядел в окно. Теперь, Кадомцев был уверен, не вытянешь из него ни слова. Он будет говорить или отвечать только в том случае, если это по-настоящему его заденет или обидит. А так — отмолчится, хоть мечи перед ним все громы и молнии.

Подполковник Прохоров тоже понимал это. Переглянувшись с Кадомцевым, сказал:

— Не думай, Микитенко, что мы не разбираемся. Очень даже разбираемся. Вот капитан Кадомцев — человек новый в дивизионе, совсем не знает тебя, а и он видит насквозь все твои похождения.

Командир многозначительно взглянул на Кадомцева, словно говоря: давай продолжай, замполит. Аванс тебе выдан. Дело нехитрое, обязан уже разобраться и иметь мнение.

— Ищите женщину, — полушутя заметил Кадомцев.

— Вот именно! — Прохоров удовлетворенно пыхнул дымом, подошел к солдату. Но встал не напротив него, а сбоку, у двери, чтобы не загораживать свет. — Ты же, Микитенко, был хорошим солдатом. Два года у тебя не было никаких замечаний. И вдруг срыв. Уж не влюбился ли?

Микитенко молчал, опустив голову. Уши его медленно розовели, шея над белым подворотничком сделалась багровой. Значит, они не ошиблись.

— Ну что ж, зазорного в этом ничего нет. Даже наоборот, — продолжал Прохоров. — Но ты же мог законным порядком ходить к девушке. Брать увольнительную.

Командир ждал, Микитенко переступил с ноги на ногу, поднял голову, вздохнул и опять ничего не ответил.

— Почему же ты ходил в самоволку? — в голосе командира зазвенели жесткие нотки. — Рядовой Микитенко!

— Так мэни ж не давалы видпусткы! — с неожиданной обидой на чистейшем украинском ответил солдат. — Лейтенант Колосков каже, шо в таку напруженну международну обставу не може буты часу для кохания. Цэ тоби, каже, зовсим не потрибно. Ну я и пишов соби сам.

— В Поливановку?

— А то ж…

Прохоров, сунув папиросу в зубы, цепко взял солдата за локоть, подвел к окну и долго удивленно разглядывал.

— Что же такое получается, Микитенко? Ты солдат, ты присягу принимал? Ты соображаешь насчет своих поступков? Ради личных дел ты бросаешь на произвол судьбы свою боевую позицию. Где твоя солдатская совесть, Микитенко?

Так и не добившись от него ни звука, махнул рукой:

— Ладно. Иди.

Когда закрылась дверь, Прохоров еще раз перечитал бумагу, сосредоточенно пощипывая кустистые брови.

— Между прочим, неплохой солдат этот Микитенко. Зимой случай неприятный произошел на стартовой позиции. Так он один удержал, подпер плечом ракету, которая сползала с направляющей. Силен парень, из донецких шахтеров. А теперь вот выкинул фортель перед самой демобилизацией. Я приказал Утяшину сегодня как следует продраить его на построении. А вас прошу разобраться с этим делом до конца.

— Разберусь.

— И с лейтенантом Колосковым тоже. Что это он там загибает насчет международной обстановки? А еще секретарь комсомольской организации.

Считая разговор законченным, Прохоров стал запирать сейф, ящики стола, видимо собираясь уходить. Кадомцев поднялся, подошел к столу.

— У меня к вам просьба, Виктор Семенович! В связи с вашей поездкой в штаб полка, в город.

— Слушаю. Чем смогу, помогу.

— Заберите, пожалуйста, мой чемодан в гарнизонной гостинице. А то я поспешил тогда на попутной машине и приехал без вещей. Даже переодеться не во что.

— Сделаю. Ну, а вы пока можете располагаться в моем кабинете. Здесь удобнее, чем в канцелярии, изучать личные дела.

Не в голосе Прохорова, а скорее в прищуре глаз Кадомцев уловил иронию. Но не обиделся: если это даже так, командир прав.

— Спасибо. Но кабинет мне не понадобится.

Кадомцев любил солдатский строй. Осталось это еще с детства. С далекого, трудного военного детства, когда зимними морозными ночами шли и шли мимо окон молчаливые маршевые роты, тяжким шагом словно раскачивая глухую тишину маленького заволжского городка. С одной из таких рот ушел отец. Это было днем. Февральский ветер заметал поземкой булыжник, белесой канителью путался в солдатских обмотках.

Отца Кадомцев помнил большим и сильным, в шинели, пахнущей махоркой и складским нафталином, в шапке-ушанке, опушенной белым инеем. Таким он был на вокзале, таким остался в памяти.

Со строем была связана и вся юность Кадомцева: суворовское, потом артиллерийское училище. Иные жаловались, высчитывали, по скольку раз на день их, курсантов, строят. А Кадомцев жил строем, не замечая его. Ему нравилось шагать в строю, печатать ногу и под левую на полном крике подхватывать припев строевой песни.

Строй роднил солдат, делал их сильнее, смелее, тверже. В этом Кадомцев был убежден.

И сейчас, издали наблюдая за утренним построением дивизиона, недовольно морщился. Все было правильно: и команды, и действия солдат. Но в то же время делалось все вяло, без той самой искорки, которая, точно электрический разряд, мгновенно пронизывает строй при хорошо поданной команде, при хорошем ее исполнении. Что это, неужели пресловутое пренебрежение к «шагистике», ставшее модным в иных, так называемых «технических» частях? И почему совершенно спокоен майор Утяшин, стоящий рядом, неужели он не замечает этого?

Утяшину, оставшемуся за командира, должны были сейчас докладывать. Однако командиры батарей в который раз выравнивали шеренги, пересчитывали людей. Со стороны казалось, что командиры не очень-то хорошо знают подчиненных или, наоборот, знают хорошо, но стараются лишний раз продемонстрировать свою распорядительность.

— Чего они тянут? — не выдержал Кадомцев.

— Время! — Утяшин красноречиво щелкнул по циферблату часов. — Доклад в ноль-ноль, а еще две минуты.

— Тогда надо позже назначать начало построения.

Майор усмехнулся, мизинцем осторожно пригладил ус.

— Ты вроде первый день в армии, Михаил Иванович! (С легкой руки Утяшина они еще вчера перешли на «ты».) Резерв! Всемогущий и магический резерв. Старший начальник назначает время, а каждый нижестоящий накидывает по пять минут для страховки. Вот и получается солидная прелюдия.

— Оттого-то они все вялые, сонные.

— Это кто же?

— Солдаты.

Утяшин удивленно посмотрел на Кадомцева, потом внимательно окинул взглядом шеренги, вздохнул.

— Да… Пожалуй, верно: молодцеватости нет. Мы-то привыкли, а свежему человеку, оказывается, виднее. Над этим стоит подумать. Один момент. — Утяшин достал заветный блокнотик, с маху черканул в нем пару слов, подмигнул Кадомцеву: — Как говорит наш мудрец Вахрушев, «незафиксированное критическое замечание — утерянный клад».

Утяшину, наконец, доложили, и он направился в центр площадки, чтобы, как он выразился, «нажать на стартер грядущего дня».

Зычным, хорошо поставленным командирским голосом Утяшин давал указания. Нетрудно было заметить, что он во многом копировал подполковника Прохорова. Закинутые назад руки, чуть опущенная голова и взгляд искоса, исподлобья, даже привычка говорить на ходу, на мгновение останавливаясь при поворотах.

В конце концов большой беды в этом нет.

На минуту Кадомцев отвлекся, задумался, а когда поднял голову, увидел, что перед строем стоит рядовой Микитенко.

Майор Утяшин скользящим пружинистым шагом приблизился к солдату.

— Вот пример разболтанности и недисциплинированности! Вот человек, который не дорожит коллективом. Ради свидания с девушкой он бросил подразделение, бросил боевую технику и ушел в самовольную отлучку. Тем самым рядовой Микитенко совершил грубейшее нарушение дисциплины, подорвал боевую готовность. И что же произошло дальше? Микитенко, забыв о солдатской чести и совести, напился устроил пьяный дебош, избил двух советских граждан и в результате попал в милицию. Позор!