Женщина на раздаче миролюбиво заметила, что у нее есть определенные указания, и она обязана их соблюдать, выдать сыр по колбасному талону она не может. Но первая в очереди не сдавалась, пока вторая, пышнотелая, не обернулась к нам с раскрасневшимся лицом и не попросила меня и молодую женщину, стоявшую передо мной, ее поддержать.

— Это же бог знает что. Еще особые пожелания. Да где это видано? Стоит здесь уже десять минут, ну а я, значит, девять, или что-то в этом роде.

Молодая женщина между нами беспокойно переступала с ноги на ногу. Она была в светло-желтом летнем платье в крупных цветах и явно не рассчитывала на дождь. Платье у нее прилипало к икрам. Она кусала губы и казалась смущенной, так что я предположил: возможно, она приехала из России или из Польши и не понимает по-немецки.

Сухопарая тоже обернулась. Она подняла руку, в которой держала колбасный талон.

— Может, кто-нибудь хочет поменяться?

— Поменяться?

— Колбасу на сыр. — Она немного смягчила свой резкий южно-немецкий говор.

— Ну, уж это вы могли бы сказать сразу. Еще бы нет! Колбасу мы едим в охотку — мои пять голодных ртов и я. Чайную колбасу, ветчину, ах, да по правде говоря, мы всё едим в охотку. Вот так. — И не давая никому себя опередить, пышнотелая в желтой непромокаемой накидке выхватила у своей обидчицы талон.

Обе отоварили свои талоны и удалились, соблюдая между собой дистанцию в добрых пять метров.

— Можно подумать, нам тут делать нечего. — Женщина на раздаче кивнула вслед отошедшим и громко проговорила про себя, так, чтобы мы могли ее слышать:

— Пять голодных ртов. Смех, да и только. Почти четыре тысячи человек перебывали здесь за прошлый год, если присчитать поляков, — да, без малого четыре тысячи, только здесь, в одном этом лагере.

Женщина в летнем платье, стоявшая передо мной, подошла к окошку раздачи.

— Добрый день! — Поздоровалась она и протянула в окошко небольшую пачку талонов, — наверное, вы могли бы мне помочь. Что я получу за такой вот талон? — Она выдернула из пачки лежавший сверху талон. Говорила она без малейшего акцента, с интонацией Восточного Берлина. Когда она, привстав на цыпочки, наклонилась к окошку, мокрый подол ее цветастого летнего платья потянулся вверх и остановился в подколеннрй ямке.

— "Ч" означает рацион чая. А вот "М", то есть рацион молока. "X" — это хлеб. Здесь вы можете выбрать, что хотите — хлеб из разносортной муки или хрустящие ржаные хлебцы.

— Да, тогда, тогда я возьму… А нельзя понемногу и того, и другого? — Она отвела за ухо прядь волос. Моросящий дождь обрызгал ее волосы мелкими капельками, словно украсив их сверкающей диадемой, сбоку я видел ее изящный профиль — она выглядела как чешская сказочная принцесса.

— Ну, это если у вас два талона. Один талон — один рацион.

Женщина на раздаче помогла ей разобраться с талонами.

— Вот повидло, но ассортимента нет — только клубничное, вот масло или маргарин, а вот это отоваривается только раз в неделю, — это талон на кофе. У вас ведь есть дети?

— Откуда вы знаете? — Она провела рукой по волосам, стерев мелкие капельки, — теперь ее волосы были просто мокрыми, перестав быть волосами принцессы. У принцесс не бывает детей.

— По талонам на молоко — одинокому взрослому столько молока не дают. — Женщина на раздаче с удовлетворением засопела, отвернулась и принялась упаковывать продукты.

— Чайную колбасу или ветчину?

— Чайную колбасу, пожалуйста.

— Сахар и соль нужны?

— Да, пожалуйста, у нас уже все это кончилось.

— Растительное масло?

— Да.

— Сможете вы все это унести?

— Конечно, смогу.

— Если нет, вот этот молодой человек вам поможет. — Женщина подмигнула мне из своего окошка, а молодая дама обернулась. На ее лице мелькнула улыбка.

— Ах нет, не беспокойтесь, помощь не требуется.

— Вот я все вам упаковала в одну коробку, так вам будет удобней нести. — Раздатчица пододвинула вперед картонную коробку, дама взяла ее, рассыпаясь в благодарностях, как, наверное, поступил и я, когда был здесь в первый раз. Глядя ей вслед, я заметил, как намокшее летнее платье прилипало у нее к икрам и странным образом сковывало ее движения, ей удавалось ступать лишь мелкими шажками. Я благодарить не стал. В конце концов продуктами нас одаривала не эта женщина на раздаче, — как я предполагал, за эту работу ей платили. У нее была работа и торжествующая, покровительственная улыбка служащей, которая соединяет приятное с полезным и помимо месячного оклада снова и снова получает выражения благодарности от новоприбывших. Я вручил ей свои талоны.

— Есть особые пожелания?

— Спасибо, нет.

— Какого вам хлеба — из разносортной муки или хрустящего ржаного?

— Какого у вас больше.

— Вы в самом деле хотите взять две порции масла? — Женщина подняла руку с соответствующими талонами.

— Нет, это, видимо, ошибка, я и понятия не имел.

— Тогда сыру.

— Спасибо, нет.

— Колбасы?

— Нет, нет, — оставьте ее себе. — Ее вопросы были для меня слшком сложными. В продуктовых талонах я ценил одно: на них было четко написано, что можно за них получить, поэтому не приходилось принимать трудные решения. Я взял продукты, отказавшись от чечевицы, которую сегодня давали вместо консервов.

— У меня есть еще турецкие бобы! — крикнула эта женщина мне вслед, но я не обернулся и воздержался от благодарности. Я не хотел еще больше усиливать чувство собственной значимости, которое и без того отчетливо слышалось в ее голосе.

Дама в летнем платье стояла возле металлической лесенки, где сидели дети. Свои сладости они, очевидно, уже съели или спрятали. Она поставила коробку на лесенку, между детьми, и стала демонстрировать им свою добычу: хрустящие хлебцы, чайную колбасу, сахар. Она закурила сигарету и наблюдала за тем, как они вытаскивают пакетики, один за другим, вертят их, рассматривают и при этом что-то говорят.

Я пытался перехватить взгляд женщины в летнем платье, с удовольствием бы ей улыбнулся и увидел ее улыбку, но она на меня не смотрела, так что я прошел мимо нее, двигаясь вразвалку, едва переставляя ноги, поминутно оглядываясь — вдруг она обернется — и открыл дверь в свой подъезд.

Младенец орать перестал, вероятно, заснул, а может, родители взяли его подышать свежим воздухом, во всяком случае, дверь в соседнюю комнату была заперта. Волоса в щели больше не было. Правда, это можно было истолковать двояко: в конце концов, дверь могла захлопнуться от порыва ветра, и тогда волос бы вылетел сам собой. Но даже если бы он все еще был в замке — как мог я быть уверен, что и у других людей не возникла та же идея, что им не хватило хитрости проверить, нет ли в запертой двери зажатого волоса. Им было бы легче легкого вернуть волос на место. Я намазал маслом хрустящий хлебец и подошел к окну. Новенькая сидела у основания металлической лесенки и курила; она взглянула наверх на своих детей и что-то сказала. Дети засмеялись. Она стала растирать себе мокрые икры, ей наверняка было холодно. Я разгладил ладонями джемпер и кое-что прошептал. Женщина в летнем платье встала, вынула из кармана плаща какой-то небольшой предмет и протянула его мальчику в очках. Однако мальчик замотал головой, а его сестра взяла то, что ей предлагали. Потом мальчик оттолкнулся и прыгнул матери на спину.

Ритмичный скрип металлических пружин, сопровождаемый поскуливанием, позволил мне предположить, что сосед тем временем освоил новую тактику, с помощью которой скорее надеялся успокоиться сам, нежели успокоить свою жену. Я согнул вскрытую сторону пачки хрустящих хлебцев, стараясь при этом, чтобы сгиб точно совпадал с верхним краем надписи. Таким образом можно было дознаться, интересовался ли кто-нибудь в мое отсутствие хрустящими хлебцами. Смахнув одной рукой крошки в ладонь другой, я принес из кухни посудное полотенце и вытер стол. От полотенца пахло плесенью, и чтобы избавиться от этого запаха, мне пришлось вымыть руки с мылом. Если я что-то на свете ненавидел, то это были крошки, все равно какие. Хрустящие хлебцы я отнес на кухню и положил в отведенный мне ящик кухонного шкафа, на растоянии сантиметра как от его переднего края, так и от правой стенки, потом заботливо убрал остальные продукты.