Иван снова захохотал — не смог удержаться. А зря.

Михаил Горелов, и до этого не слишком-то довольный, становился все угрюмее и бледнее: он раздраженно вздрагивал от Ваниного смеха и бросал мрачные взгляды исподлобья. Иван решил поменять тему разговора:

— Ну, это один раз — бывает... Да и играли все-таки хорошо, ты сама сказала...

— Да, играли хорошо... А до этого тоже... Пошла на классику, в главной роли мой любимый актер, действительно, один из лучших... Так тот вообще не играл — просто ходил по сцене и разговаривал. И даже кривлялся иногда.

— Почему? — не удержался он от вопроса.

— А зачем ему играть? Во-первых, трудно, потому что партнерша — молодая жена старого худрука, а таким играть, сам понимаешь, не обязательно... А во-вторых, он и так знает, что в зале полно малолетних дур с букетиками и что они в конце спектакля выстроятся в проходах в очередь, как пионерки к трибуне Брежнева, и все равно ему эти букетики вручат — хочешь не хочешь...

— Он что, тоже отважного следователя, что ли, сыграл?

— Не-а... Этот — бандита.

А Горелов продолжал угрюмо молчать. Иван вдруг понял, что он не участвовал в их с Варькой дискуссии, ни слова не произнес за все это время. Ну разумеется, ему стало скучно слушать рассуждения о том, от чего он так стремился убежать, что даже забрался ради этого сюда, на берег Черного моря...

Он не поддерживал их разговор о театре. Он вообще редко поддерживал их разговоры. Иногда это не давало Варваре покоя.

— А зря ты не пошел с нами купаться! Да, Вань?

— Угу, — осторожно подтвердил он.

— Тебе это было бы полезно.

— Почему же именно мне это было бы так полезно?

— Ну, у тебя ведь депрессия, а от нее очень помогают водные процедуры — ванны, душ Шарко, купания...

Весь следующий день он демонстративно дулся, вообще не разговаривал с Варварой, на Ивана рычал, так, что того это стало, наконец, выводить из себя, а в тот вечер рано ушел спать, не выпив ни молока, ни портвейна и не пожелав никому спокойной ночи. Иван с Варварой пожали плечами, понимающе улыбнулись друг другу. Когда он выходил с балкона, она не проводила его глазами и не обернулась на звук задребезжавшего стекла, когда он захлопнул дверь в свою комнату. Она лишь подняла стакан, полный козьего молока, показывая, что пьет за его здоровье.

Старательно перебинтованная Варварой, нога Ивана покоилась на опустевшем теперь Мишкином стуле.

Они разговаривали — он снова стал спрашивать ее о театре, про себя заранее усмехаясь предстоящей критике.

— Ну, понимаешь... — стала объяснять она, даже не заметив его иронии.

Как видно, это была одна из немногих вещей, способных разрушить ту стеклянную стену, которой она себя окружила. Это и еще, конечно, Мишка. Но сейчас его не было, и Иван был рад этому. Потому что сейчас она говорила только для него. И только для него взлетали короткие густые ресницы над горящими праведным гневом глазами. Кстати, говорила она умно и правильно, точно определяя ценность вещей. Он был согласен с ней во многом, но виду не показывал, подбивая на новые объяснения. За что и был вознагражден долгим интересным разговором с красивой девушкой. Хотя почему, собственно, вознагражден? Он уже как-то незаметно привык к тому, что это красивые девушки считали себя вознагражденными интересным разговором с ним, но... Не она. Она просто беседовала с ним о кино и театре, наивно удивляясь его «тупости» и «непонятливости». В общем, современные кино и театр она походя раскритиковала так, что Иван не позавидовал бы сам себе, если бы разговор, не дай бог, перешел на литературу...

Он терпел все это безобразие, любуясь рукой Варвары с короткими красными ногтями, порхавшей между пепельницей и ее губами, и наслаждался этим случайным уединением.

Вдруг она замолчала, остановившись на самом интересном месте, и, что обиднее всего, казалось, тут же забыла, о чем только что говорила с таким жаром.

Иван прислушался. Из Мишкиной комнаты доносились знакомые жалобные звуки. Телефон его не подводил — он ведь не злил его и не раздражал, не играл с ним в игры и не нравился ему. Мишка завел с ним очередной долгий разговор. И чем дольше он разговаривал, тем дольше они молчали.

...За садом, в умиротворяющей тишине южного вечера, медленно опускалось красное солнце... А Иван думал о том, что, кажется, зря теряет здесь время, что работа стоит, сам он тупеет, Мишка по-прежнему в глухой депрессии, что девушка, сидящая напротив, могла бы стать лучшей его победой, а он пытается подсунуть ее тупому невротику, который обожрался успехом до тошноты и теперь воротит от него нос, как капризный ребенок от тертой морковки...

Он засыпал тяжело. Никак не мог пристроить больную ногу и исходил потом — пришлось накрыться с головой одеялом, чтобы не доставлять удовольствия фотографическим мужчине и женщине над головой бесцеремонно изливать на него свою вечную нежность. Под одеялом запах солнца и собственной кожи был почти невыносимым — таким концентрированным, что не давал к себе привыкнуть. Он непроизвольно старался вдохнуть его как можно глубже, потея и облизывая сохнущие то ли от злости, то ли от жары губы.

Он проклинал свою работу, которая казалась ему на редкость бессмысленной, Мишку, оглушающе скрипевшего за стеной кроватью, Варвару, не производящую вообще никаких звуков, как будто бы ее вовсе нет, море, которое так откровенно не приняло его сегодня, и, наконец, эту комнату, которая сейчас казалась ему тюрьмой, куда его коварно заманили и заперли.

Но прошла ночь, и вот они снова на пляже...

А что еще делать? Когда солнце так стремится ласкать, ему невозможно сопротивляться.

— Ох!! Вот если бы ты сейчас распустил волосы! Позволил бы им свободно развеваться на ветру... Ты стал бы похож на врубелевского Демона!

— Дорогая моя, он никак не может быть похож на врубелевского Демона — у него для этого слишком наглые глазки и слишком здоровенный нос...

— Нет, может! Если уберет этот хвостик — он ему совсем не идет...

Мишка ничего не ответил. Даже головы не повернул в их сторону. Бледные губы по-прежнему были непреклонно сжаты.

Иван привычно переглянулся с Варварой. Она состроила умильно-виноватую гримасу. Он закатил глаза.

Минут через пять напряженного молчания она не выдержала.

Кто теперь знает, что ее подтолкнуло — желание загладить свою нечаянную бестактность... Нечаянную ли? Или это с самого начала была очередная отважная попытка его «пробить»?

Перебравшись со своего камня, она неуверенно присела рядом с Михаилом, лицом к лицу, заслонив собой море. На помахивание ее руки перед очками он отреагировал лишь громким вздохом. От движения сверкнула на солнце серебристая цепочка с красивым кулоном-иконкой, идеально смотревшаяся на смуглой коже. Варвара аккуратно взяла в пальцы иконку и приподняла, разглядывая.

— Зато тебе очень идет серебро, — примирительно сообщила она.

— Это не серебро, — сказал Мишка.

— Нет? А что же это?

Она любопытствовала, как будто не замечая ноток сдерживаемого раздражения в его голосе.

— Белое золото, — так же коротко ответил он.

— Да-а?.. — преувеличенно удивилась Варвара.

И продолжала вертеть в пальцах кулон, поворачивая так и этак, чуть не пробуя на зуб.

— Так вот оно како-ое...

Его рука предостерегающе легла на ее кисть.

Иван чуть не окосел, делая вид, что смотрит на воду.

— Нравится? — угрожающе спросил Мишка. Иконка давно выскользнула из пальцев, а он и не думал отпускать ее руку. Просто продолжал держать, слегка прижимая к своей ключице.

«Кто тут кого соблазняет?» — спросил Иван сам у себя.

Мишка приподнялся, сел, свободной рукой снял очки, хотя с тем же успехом мог бы остаться в них — он ведь мог, когда хотел, выразить взглядом малейший оттенок любого переживания. Единственное, чего нельзя было прочесть в его глазах, если он того не хотел, — его истинных мыслей и чувств. Иногда эти глаза становились зеркальными. Они просто отражали ваш взгляд, как море в солнечный день, когда от бликов слепит глаза.