По примеру своего отца, который недавно, в год своего восьмидесятилетнего юбилея, обрюхатил тринадцатилетнюю нимфетку, он вздумал найти себе какую-нибудь юную, гарантированно чистую и неразвитую девицу, воспитать ее в строгих идеалах, взрастив в ней безусловное почтение к мужу и одновременно удушив ростки женского коварства, еще не успевшие проклюнуться в юной, неоперившейся душе.

Вовик стал подкарауливать девиц после школы, рассчитывая мороженым подманить свою жертву. Но девицы смеялись ему в лицо, обзывали противным старикашкой и отказывались разговаривать. Вместо того чтобы вручить свою невинность зрелому и опытному мужчине, они шли в окрестные подъезды обжиматься с прыщавыми ровесниками.

Примерно так же реагировали и особы постарше. Восемнадцатилетние с гадливой улыбкой грозили позвать милиционера, а двадцатилетние прямо посылали его куда подальше. Двадцатипятилетние соглашались, но требовали деньги вперед, тридцатилетние смеялись над ним, крутя пальцами у виска, а сорокалетние безосновательно подозревали его в мужской несостоятельности. Пятидесятилетние ровесницы в принципе не привлекали Вовика, но он согласился бы и на женщину старше себя, лишь бы обрести приличную домработницу, потому что уже устал биться, как муха, в силках быта.

Но и ровесницы требовали у него сначала букетов, свиданий и признаний и только после этого обещали подумать.

Таким образом, женщины проявили свое коварство во всей красе. Они презрительно отвергали Вовика — и в этом состояла их извечная женская подлость.

Вовик заманивал их деньгами, привирая про свою зарплату, живописал свой дом, расписывал прелести теплого туалета и даже преувеличивал свои постельные достижения.

Но женщины смеялись над ним и уносились прочь, позвякивая каблучками и подрагивая грудью. Правда, одна алкоголичка согласилась было на его сладкие посулы, выторговав себе право обратного хода, но и та через два дня исчезла, не оставив адреса.

Кукушкин обратился к своим детям — но сын не пожелал с ним разговаривать, переметнувшись на сторону матери, а дочь никогда не любила его, впрочем, как и он ее, подозревая в ней яркую представительницу коварного женского племени.

Вы, наверное, видели такого грязного старикашку, который день-деньской бродит по городу, подсаживаясь к одиноким женщинам? Это Вовик, его легко узнать по неопрятной седой щетине, запаху тоскливой заброшенности и по рваным носкам в прорези между задравшейся штаниной и рыжим ботинком.

Он пристает к девушкам, все еще лелея несбыточные надежды, подсаживается к юношам, надеясь обрести в них своих последователей и учеников.

— Не верьте женщинам, — говорит он, — они коварны и лживы, они обманут вас. Вот как они поступили со мной… Видите?

Но юноши тоже уносятся в голубую даль под руку с хорошенькими юницами, втихомолку посмеиваясь над грязным стариком. А престарелый Вовик возвращается домой и строчит в школьной тетрадке проект государственного закона о принудительной передаче восемнадцатилетних девиц нуждающимся пенсионерам для дальнейшего их перевоспитания, мотивируя такую необходимость общественным благом и извечным женским коварством.

О том, что было после взрыва, даже вспоминать не хочется… Но я вспоминаю…

Только под утро добираюсь до дому. В кармане бултыхаются ключи. Сначала вымоюсь, переоденусь, а потом соображу, что делать. И конечно, позвоню мужу.

Скажу легким, равнодушным тоном:

«Она появилась на дороге так неожиданно… Я вывернула руль и… Но в общем, ничего страшного, немного болит голова, и все».

«Ты жива! — выдохнет он обрадованно. В голосе — облегчение. — Ты где, что с тобой? Мы уже сошли с ума, не зная, что думать! Ты уверена, что с тобой все в порядке?»

Нет, я не уверена!

Потому что он не скажет так. А скорее, вот так:

«Вечно с тобой что-то случается! Мэр Мамаков остался очень недоволен: звали на барбекю, а барбекю нет. Армен Сиропович из налоговой уехал, так и не дождавшись шашлыка. И его заместитель Автандил Суренович теперь уже не клянется собственным здоровьем, что городской подряд в моих руках, — рассусоливает, мнется, юлит. И другие остались без горячего — газа в баллоне, как я и предсказывал, не хватило. А все из-за тебя. Ты все сорвала! Я обхаживал их полгода, я кучу денег потратил на взятки, а ты… Одним движением все разрушила! Все! Легион средневековых варваров напрасно старался бы испортить нам праздник, но ты одна сделала это легко и изящно, даже не прикладывая особых усилий».

Тогда я скажу…

Нет, я ничего не скажу, потому что он, как всегда, прав.

Консьержка провожает меня удивленным, неузнающим взглядом.

Брякнув ключами, возношусь в лифте на этаж. Только бы не встретиться с соседями!

Не встречаюсь.

Замок мягко защелкивается за спиной.

С удовольствием шлепаю босыми пятками по полу. Грязную, обгорелую одежду запихиваю в полиэтиленовый пакет. Оставшуюся в наличии розовую кроссовку — туда же.

Душ, клубы пара, мутное отражение в зеркале. Мягкое прикосновение махрового халата… Я почти счастлива, если не думать о том, что ждет меня через каких-нибудь пару часов — буря и натиск, гром и молния. Наказание за преступление. Раскаяние и слезы. Упреки и погромы. Отлучение и расстрелы. Казнь и похороны…

Но это будет потом. Еще не скоро, когда-нибудь попозже. Часа через два. А может, даже завтра. Вот если бы послезавтра! Или вообще через месяц. Или никогда!

Но если взглянуть правде в лицо — скорей всего, это случится с минуты на минуту, и мне не увильнуть от скандала.

Но пока главное — поесть. Сейчас поем и… Распахиваю холодильник. Засовываю в рот первое, что попадается под руку. С огромным бутербродом в руке отправляюсь в гардеробную.

Гардеробная — это отдельная комната, ключ от которой или торчит в замке, или болтается на крючке возле двери. Вдоль стены — вешалки с одеждой. Коробки с обувью громоздятся на полках. Здесь пыльно, душно, темно. Но уютно и тихо, как в щенячьем подбрюшье. Мой сынок Митя часто прятался здесь, когда был маленький. Зарывшись в зимние вещи, он становился невидимым и недосягаемым для мира. Вот бы и мне так — стать невидимой и недосягаемой!

Открываю шкаф с одеждой. Что бы надеть.

Пожалуй, вот этот свитер и…

Змеиный шелест ключа в замке. Отдаленные голоса.

Втянув голову в плечи, замираю возле вешалки. Сейчас такое начнется, сейчас он увидит меня и скажет…

Сообразив выключить свет, замираю среди одежды. Мне нужна маленькая отсрочка, чтобы собраться с духом. Пусть это случится минуты через три, не раньше. Или никогда. Лучше никогда…

Вдыхаю носом зимнюю горчащую пыль, затаившуюся в складках тяжелого драпа. Сижу тихо как мышь. По спине ползет струйка пота, щекочет между лопатками. Слушаю.

Шаги по комнате, тяжелые пульсирующие шаги. По их тягостной размеренности угадывается настроение Вадика — он в бешенстве? Нет, он просто недоволен. Когда Вадик в бешенстве, он ставит ступню на пятку и тапочки с привзвизгом шлепают по полу. Но сейчас он относительно спокоен, хотя, кажется, слегка огорчен.

Чем же он так огорчен? Дайте сообразить…

Ах да… Наверное, из-за меня.

Аккомпанементом к тяжелым шагам звучит легкое подшаркивание, дробный женский топоток.

Кто это? Свекруха — змеиное ухо? Дочка — капризная квочка? Сынок — любопытный носок?

Шарканье мимо гардеробной по коридору — еще сильнее вжимаюсь в зимний хлам. Господи, пусть меня никто не найдет, пусть…

— Покажи! — голос Милы.

Я спасена — при Миле он не станет меня пилить… Можно выходить.

Тянусь к двери, поворачиваю ручку…

— Вот, смотри, выдали в ЗАГСе.

— Свидетельство о смерти? Какое красивое… Что ж, теперь можно хоронить…

Кого, кого хоронить? Интересно, кто это умер?

И я вдруг догадываюсь — это Луиза Пална, моя свекровь. Ну конечно, пожилой человек, а тут такие переживания… Испорченный пикник, раздражение на невестку, сердечный приступ, под рукой не оказалось дежурной поллитровки валокордина.