Тишина, молчание.

— Так все удачно получилось. — Это говорит она. — Как подумаю, что на ее месте могла бы быть я…

— Да… — вторит он. — Не понимаю, и чего ее черт понес? И куда? Куда она ездила?.. Кстати, мама предлагает похоронить ее на семейном Пустяковском кладбище.

— Там места дорогие. Стоит ли стараться? — Это моя лучшая подруга. Мы дружим с первого класса, нет, со второго…

— А слесарь не проболтается?

— Он туп как пробка. Кстати, нужно подготовить вещи.

— Зачем?

— Кажется, так принято.

— Гроб будет закрытым — от нее мало что осталось. Лишь горстка пепла.

Молчание. Почтительное молчание, уважительное по отношению к усопшему. Интересно, каким образом Луиза Пална умудрилась сгореть?

Предположение: облилась керосином, когда разжигала мангал, чиркнула спичкой и…

Что ж, можно выходить из гардеробной. Когда в семье такая трагедия, ругаться просто глупо.

Делаю шаг к двери. Сейчас напущу скорбную мину и… «Милый, какое у нас горе!» Главное, чтобы это не прозвучало слишком весело.

Но тут Мила интересуется:

— А ты видел, что от нее осталось?

— Нет. Но догадаться нетрудно — один пепел.

Шелест одежды. Вздох. Затяжное молчание, означающее поцелуй.

И потом радостное, счастливое, восторженное:

— Наконец-то ты свободен!

— Наконец-то мы свободны, — отвечает он, впрочем, не так уж радостно.

А подруга, с которой я дружила с первого класса (нет, со второго!), улыбается, закинув руки на шею моему мужу таким привычным жестом, как будто она двадцать лет репетировала его изо дня в день.

Через полуоткрытую дверь мне видно все!

Беззастенчиво гремит дверной звонок, поцелуй прерывается, сварливый голос Луизы Палны врывается в слишком тесное для ее пронзительного дисканта пространство квартиры:

— Свидетельство о смерти получили?.. Ну и слава богу!

Я оседаю на гору пыльных пальто, старых дубленок и детской поношенной одежды. Кто же все-таки умер? А?

У меня миллион важных неотложных дел. Совершенно неотложных и абсолютно важных… Во-первых, нужно ощупью отыскать упавший маслом вниз бутерброд. Потом прикрыть дверь гардеробной. Потом выкрутить лампочку, чтобы обеспечить укромность своего укрытия и его абсолютную конфиденциальность. Потом поглубже зарыться в одежду и, наконец, подумать — хорошо подумать, крепко. Качественно. На все сто. На полную катушку!

Но думалось почему-то плохо. Когда бутерброд закончился, захотелось пить. Чесалась спина. Ныла голова. Саднил затылок. Щипало щеку. По правой стороне тела ползли мурашки, упорно стремясь перебраться на левую сторону. А с левой стороны разливался затеклый холод, добирался до кончика носа, щекотал ноздри — я чуть было не чихнула, но удачно задушила чих старым валенком Митьки.

Из-за этих раздражителей я не могла связно думать. Тем более по коридору то и дело шмыгали мои дражайшие родственники, мои любимые и любящие детки, мои лелеемые свекрови, мои драгоценные мужья и мои обожаемые, преданные до последней капли крови (моей крови, конечно!) подруги. В совокупности их было примерно миллион штук. И все они каждую секунду могли ворваться в гардеробную и спросить, удивленно поднимая бровь: «А что это ты тут делаешь?»

А потом закричать: «Папа, иди сюда!» Или: «Сынок, погляди на это чучело!» Или: «Вадик, взгляни на это привидение!» Или: «Луиза Пална, взгляните на это исчадие ада!»

Или они могли осведомиться с упреком в голосе:

«Так ты не умерла?»

«Откуда ты взялась?»

«Тебя черти с того света притащили?»

«Ты имеешь совесть, ведь гроб уже заказан!»

«Окстись, на поминки уже позвали всех знакомых!»

«Заказали автобус и музыку!»

«Я потратил целое состояние на венки, а ты…»

«Ну, она же в своем амплуа — ни дня без сюрприза. Помирает и воскресает по мере необходимости. В зависимости от настроения».

«Как всегда, хочет испортить нам праздник!»

«Куда девать гроб, тебя спрашиваю?»

«А венки?»

«А музыкантов с автобусом?»

Поэтому я сижу тихо как мышь, стараясь даже не шевелиться.

Адски хочется пить.

И еще — умереть по-настоящему.

Так прошел остаток дня. И вечер.

По квартире шмыгали три миллиона свекровей и примерно полмиллиарда детей. То и дело раздавались голоса:

— А где ее документы? Кредитные карточки?

— Мама, догадайся с трех раз где: сгорели вместе с машиной!

Шорохи, звуки — и ревнивая тишина сжимает ладонью мое колотящееся сердце.

— Надо найти ее фотографию. Кажется, у нас нет подходящей.

— Возьми ту, где она на даче!

Только не эту! — охаю я. Помню этот снимок, потому что получилась на нем ужасно: какая-то размазня с плаксивым лицом, даже без косметики. Бабенция неполных шестидесяти лет с перекошенной физиономией старой алкоголички — наш фотоаппарат способен еще и не на такие чудеса. Он и из Мэрилин Монро сделает престарелую развратную африканку из голодающей страны.

Шорохи — ищут снимок.

— Что-то она здесь не очень.

— Что ты, очень даже!

Только не эту фотографию! Прошу вас в последний раз в жизни! Милые родственники, дайте хоть на могильном памятнике выглядеть достойно!

— Может, лучше ту, которая с юга?

Да! Да! Я там получилась отлично! Да, ту, пожалуйста, ту самую…

Я молитвенно складываю руки на груди.

— Вадик, ну при чем тут юг? Та первая фотография очень даже ничего. И у нее такое милое выражение лица, такое трогательное. — Это Луиза Пална. — Сразу видно — ни к чему не приспособленный, никудышный человек, каким она всегда была. Такой мы и запомним ее на всю жизнь. Какой мы будем любить и бережно хранить в нашей памяти. Какой не забудем ее никогда, до самого смертного одра, до ее могилы.

Выбрали фотографию, которая с дачи. Помолчали траурно, как полагается.

— Ах, дорогая Лилечка, тебе сейчас лучше, чем нам! — воскликнули, воздев очи к пыльной люстре.

Не думаю…

Неутишаемое горе в голосе Милы. Сдержанные, но демонстративно несдерживаемые слезы.

А как же фраза: «Ты наконец-то свободен»? И поправка: «Мы свободны!»?

Эх, знать бы, что помрешь, сфотографировалась бы заранее в художественном салоне. Не всегда ведь можно угадать, когда на тебя свалится эта напасть.

Мучения в гардеробной продолжались сутки или двое. Или целый год! За это время я сто раз вспотела, тысячу раз побледнела и миллион раз была на грани обморока.

Один раз в гардеробную кто-то вперся, зашумел, задышал прямо над ухом (сердце ушло в пятки, а я притворилась старой ветошью), заныл:

— Ба, а где мой черный пиджак? Тут ни черта не найдешь. Свет не зажигается, кажется, лампочка перегорела!

— Лизочка, сколько раз говорить, черный пиджак на даче… К тому же он тебе давно мал. — Луиза Пална, спасительница моя, пусть ей земля будет пухом, а не мне.

— Да… — Капризно, с обидой в выразительно дрожащем голосе. — А что я надену на похороны? Мне совершенно нечего надеть… Па, мне опять носить нечего!

Знакомая песня! Этот мотив звучит в нашем доме примерно раз в неделю — вечная песня неувядаемой любви к новым шмоткам.

Наконец недоразумения улажены: на покупку траурной одежды выделена энная сумма, бабушка с внуками отправлена в магазин. Убитый горем муж с убитой горем подругой остаются одни. Они настолько убиты горем, что начинают целоваться еще до того, как захлопнется входная дверь.

Эти двое срывают одежду друг с дружки, причем так энергично, как будто им нужно что-то срочно постирать, а стиральная машина полностью не загружена — что недопустимо по экономическим соображениям.

Что? Что они собираются делать? Я в ужасе мечусь в своей клетушке. Кажется, они собираются заняться этим над телом еще не остывшей жены. Практически живой!

Я уже собираюсь кашлянуть и приоткрыть дверь. И ехидно осведомиться: «Не помешала?» И пусть меня засыплют упреками и обвинениями, но вакханалии на собственных похоронах не допущу! Это неприлично!