— Это неважно, — пробормотала Бренвен, поправляя на плече ремешок портфеля. — У меня такое ощущение, как будто бы ваша помощь все равно обошлась бы мне слишком дорого. Я вас не знаю и не обязана вам ни о чем рассказывать.

Она отвернулась и пошла прочь. Бренвен не любила открывать тот факт, что она журналист, пишущий сценарий, потому что это неизменно отпугивало людей, заставляло их фальшивить. Но она ушла не поэтому. Впервые за очень долгое время, насколько она могла припомнить, она почувствовала, как в ней зашевелилось физическое влечение к мужчине, которого она встретила на улице, в худшем районе города, к мужчине, который был одет как рабочий, разговаривал, как актер и имел лицо Бога.

Он заколебался всего лишь на какое-то мгновение, прежде чем окликнуть ее.

— Погодите!

Сердце Бренвен подпрыгнуло, и когда она остановилась и повернулась, напомнила себе, что пришла сюда с единственной целью: найти Сестру Эмеральд Перл. Она повернулась к нему молча.

— Так и быть, — сказал он, — я доверяю вам и, если хотите, наведу справки. Оставьте мне свой номер телефона, я позвоню и расскажу, что мне удалось выяснить о Сестре Эмеральд Перл.

Бренвен нахмурилась: на языке у нее вертелся вопрос, почему она должна доверять ему? Но она кивнула, полезла в сумку, вытащила блокнот и торопливо написала свое имя и номер телефона.

— О’кей, — сказала она, отдавая ему бумажку. — Спасибо. Я буду очень признательна, если вы позвоните мне как можно скорее.

— В течение двадцати четырех часов, клянусь. Бренвен Фарадей. Бренвен? Красивое имя. Необычное.

— Не там, откуда я приехала.

Что она делала здесь, стоя на улице и беседуя с незнакомцем? И все же она не могла оторвать взгляда от изгибов его губ. Он произнес ее имя так, как будто бы попробовал его на вкус, и она снова почувствовала, как его голос нежно прикоснулся к ее коже.

— О, и где же это? — Он подошел поближе.

— Уэльс, я родилась в Уэльсе, — Бренвен сделала шаг назад. — Но я уже долго живу здесь. Много лет. Я надеюсь, вы мне позволите, мистер… вы не сказали мне, как вас зовут.

— Ксавье Домингес. Все здесь зовут меня… — Он замолчал, ощутив внезапное желание не говорить ей об этом.

— Зовут вас как? — слегка улыбнувшись, спросила Бренвен.

Он пожал плечами, и его жест был одновременно изящным и мужественным, а рука невольно поднялась к воротнику рубашки, как бы для того, чтобы расстегнуть, хотя он и так был расстегнут.

— Я думаю, мы еще недостаточно близко знаем друг друга, чтобы я мог сказать вам, как меня здесь называют, — сказал он.

У Бренвен внутри все задрожало. Это смешно, подумала она, мы оба нагнали такого туману. Только привычка, желание закончить начатое дело удержали ее от резкого ответа. Она расправила плечи, решившись наконец уйти.

— Как скажете, Ксавье Домингес. Я буду ждать вашего звонка завтра вечером.

Я должен был сказать ей, думал Ксавье. Я должен был сказать ей о том, что все называют меня отец К. Он быстро прошел по улице к дому, который был известен только под своим номером, 622. Его мозг пребывал в напряжении, а мысли неслись с немыслимой быстротой, пытаясь подавить ту примитивную энергию, которая пронизывала его тело. Он подошел к 622 скорее, чем намеревался, и сел на ступеньках крыльца, чтобы обдумать проблему, которую только что создал для себя и, может быть, также и для Бренвен Фарадей. Огромной силы энергия, пронизывающая его, была сексуальной, сомнений в этом не было, так же как и в том, что он не сказал ей, что все называют его отец К, потому что не хотел, чтобы эта девушка знала: он — римско-католический священник. В конце концов, сказать ей об этом придется, но сейчас он хотел побыть недолго в мире своих фантазий. Фантазий, в которых он — всего лишь обыкновенный мужчина — мог любить и лелеять женщину.

Френсис Ксавье Домингес, тридцати пяти лет, был сыном мексикано-американских родителей, причем его семья жила в юго-западном Техасе задолго до того, как Техас стал частью Соединенных Штатов. Его тезка, испанский святой Френсис Ксавье, был другом Святого Игнатия Лойолы в шестнадцатом веке и помогал Игнатию в организации Ордена Иисуса. Подобно своему тезке, Ксавье тоже стал священником-иезуитом, но он не был святым. Его священничество до сих пор было весьма беспокойным. Острый интеллект и глубокая духовность часто приходили в столкновение с огненным, страстным темпераментом. Ему было очень трудно соблюдать данные им самим обеты бедности, послушания и чистоты: бедности, потому что он происходил из семьи землевладельцев среднего достатка и был вынужден распрощаться с мыслями о наследстве, когда присоединился к Ордену, но тем не менее всегда ясно видел, какую пользу могли бы принести его деньги, если бы он мог их соответствующим образом израсходовать; послушания, из-за сильной воли и врожденного бунтарства; и чистоты, потому что он обладал неистовой сексуальностью. Ксавье прекрасно знал, что доктор Фрейд сказал бы, что иногда бьющая через край энергия, которая позволяла ему добиваться поразительных свершений, шла от сублимации. Он был уверен в том, что доктор Фрейд прав.

Номер 622 был последним из его достижений и первым достижением в новом для него качестве отца К. Всего лишь в прошлом году Ксавье разрешил мучившую его проблему с обетом бедности и большую часть проблемы с обетом послушания, покинув Орден Иезуитов. В качестве «мирского» священника он все еще служил мессу и отправлял таинства, и если бы был приписан к какому-либо приходу, то получал бы небольшую зарплату. Вместо этого он предпочел остаться независимым священником и предъявил права на доход от своего опекунского фонда. На этот доход он купил и продолжал содержать номер 622 в качестве убежища для бездомных. Он стал бродячим священником, подчиняясь только епископу, который дал ему разрешение на его деятельность.

Поначалу Ксавье приходилось выходить на улицы и уговаривать людей пожить в 622 — он ожидал, что бездомные будут с подозрением относиться к его начинанию и стоящим за ним мотивам, и был прав. Но теперь все изменилось. О его доме уже прошел слух, и они сами находили его точно так же, как это сделала Бренвен Фарадей. Все чаще и чаще он думал о вашингтонских бездомных, и особенно о несгибаемых, убежденных бездомных, как о своем собственном приходе. Как минимум раз в месяц он одевался как священник, которым он на самом деле и являлся, в черный костюм с католическим воротничком, и отправлялся на Капитолийский холм лоббировать в пользу своих беспомощных прихожан. Иногда, если ему надо было произвести впечатление на конгрессменшу или заручиться поддержкой какой-либо сотрудницы-женщины, он без всяких угрызений совести надевал перетянутую широким поясом длиннополую сутану, которую привык носить, еще когда учился в течение трех лет в Риме, и дополнял ее длинной пелериной, если на дворе была зима. Ксавье не был тщеславным, но знал, как он выглядит в этом наряде и какое впечатление производит на женщин. Он говорил себе, что цель оправдывает средства.

Женщин влекло к нему, а его к ним. Безбрачие всегда было тягостно для Ксавье, и он думал, что оно будет тягостно для него всегда, если только не случится чуда, и Церковь не изменит свои правила и не разрешит священникам жениться. В конце шестидесятых он, уже заканчивая колледж, влюбился в молодую монашку, и их связь продлилась два года. Это вовсе не было необычно; многие из его современников делали то же самое. Ксавье и монашка думали о браке и в конце концов поняли, что ни один из них не желает отказываться ни от своей веры, ни от карьеры. По взаимному соглашению они разорвали отношения, и монашка как ни в чем не бывало закончила свое обучение и вернулась к своей религиозной жизни. Сейчас она была администратором в госпитале, которым руководил ее Орден, в Сиэтле — на каждое Рождество она посылала ему открытку. Однако для Ксавье все прошло вовсе не так гладко. Он был глубоко потрясен и с тех пор часто находился в каком-то состоянии войны с самим собой.