Кажется, это было до четырех лет. Или пяти. Не помню. У меня была мама – красивая высокая женщина с голубыми добрыми глазами и длинной русой косой – и папа – серьезный, но заботливый чуть смуглый мужчина. А еще была сестренка Катя двух лет отроду с блондинистыми, почти белыми беспорядочно топорщащимся кудряшками. Их фотография заботливо спрятана под матрасом моей кровати, но и так в мою память навсегда врезался облик семьи. Я помню маму, любящую готовить такие вкусные ежевичные пироги. Она красиво накрывала на стол перед приходом папы с работы и весь вечер они болтали ни о чем и обо всем одновременно. А потом прибегала Катя и прыгала по полу, мол, возьмите меня на руки. Родители садили сестренку на колени и учили говорить (она кроме «папа», «мама» еще ни слова не сказала, и родители очень волновались), иногда отвлекаясь и снова разговаривая друг с другом. Катя была не против, засыпая на руках. Мама и папа укладывали Катю и шутливо подгоняли к постели меня. Папа ко сну мне тайком от мамы давал конфету – мама боялась, что сладости навредят моим растущим и иногда выпадающим зубкам. Подмигнув папе в ответ, я тут же прятала конфету за спину от лукавых глаз мамы. Думаю, она знала о папиных подарках, но почему-то не ругала нас за это.

 Утром папа уходил на работу, а мама бралась за готовку, кормежку, уборку. Я же в это время играла с Катей или мы смотрели телевизор. Мама ставила нам мультики на диске. Она говорила, что современные мультики, идущие по каналам, глупые, а мы будем смотреть мультики ее детства – умные. Я всегда выбирала «Ну, погоди!» или «Бременские музыканты», а Кате больше нравился «Вини Пух». Хотя сестренка не могла сказать об этом, но очень доступно прыгала, сложив руки над головой, изображая Винни Пуха, летящем на шарике. Иногда мне удавалось уговорить ее, а иногда и самой хотелось посмотреть ее любимый мультик.

 В отличие от большинства детей, Катя никогда не кричала и не топала ногами, требуя своего и вредничая. Когда сестренка чего-то хотела, просто прыгала на месте. Иногда ее приходилось отговаривать от того, чего она хотела, объясняя, почему она не может получить желаемого. Умная девочка все понимала и легко отговаривалась. Когда просто не было времени на уговоры, мы говорили короткое «нет». Катя хмурила мордочку, складывала ручки на груди и громко топая уходила в другую комнату, откуда доносился веселый смех и топот маленьких ножек до дивана с аккуратно расставленными игрушками и тут же топот ножек обратно к нам, но уже с игрушкой. Катя была очень отходчивым человечком и не умела обижаться, но почему-то после отказа еще пару минут бегала с какой-нибудь игрушкой, пока не забудет ее на месте игры.

 Иногда мама сажала меня на коленки перед столиком и, играя, учила меня читать. Точнее я читала по слогам под ее предводительством. Буквы я уже знала и могла рассказать весь алфавит почти без запинки, а некоторые буквы могла даже написать. Еще я могла складывать и вычитать числа, почти не прибегая в помощи пальцев. Мама говорила, что я очень быстро учусь и обязательно буду отличницей в школе, куда я мечтала попасть. Катя тоже умела считать, но только до пяти. Я говорю «Покажи три», и сестренка, посмотрев на свой кулачек, поочередно вытаскивала свободной рукой три пальчика, ну и так до пяти. Я бы ее и дальше научила считать, но, вытащив пять пальчиков, не понимала, как и зачем надо вытаскивать пальчики со второй ручки. Мама говорила, что всему свое время и скоро Катя тоже будет считать и писать, как и я.

 Так тянулись самые счастливые дни в моей жизни, которые и по сей день снятся мне в прекрасных снах. Снится, как я играю с Катей, снится, как мама учит меня смягчать звук после мягкого знака в слове, снится, как папа читает мне на ночь сказки, снится семья…

  Я не помню, когда именно все пошло наперекосяк. Я не сразу стала замечать, что папа с работы возвращается все более хмурый. Не сразу заметила, что занятия с мамой стали все реже, пока не прекратились. Но заметила, что, бывало, запрутся родители на кухне и о чем-то спорят. Потом плач мамы и успокаивающие слова папы. Выходили с кухни родители, держа натянутую улыбку на губах и пытаясь вести себя естественно, но сразу бросались в глаза мамины красные от плача глаза.

 - Мама, у тебя проблемы? – однажды спросила я.

 - Чуть-чуть, доченька. Скоро все будет хорошо. Обещаю, - улыбалась мама, но было видно, что она еле сдерживает слезы.

 А однажды в дверь позвонили. Мама открыла. Я на цыпочках прокралась к поближе к входной двери, но так, что бы меня никто не видел. У прохода стоял незнакомый дядя и о чем-то спорил с мамой. Но мама быстро выставила его за дверь. Помню последнюю фразу незнакомого дяди: «Мне очень жаль, но вы должны освободить жилплощадь за эту неделю, иначе я буду вынужден обратиться к властям». После его ухода мама крикнула в уже закрытую дверь «Катись хоть к властям, хоть к чертям», заплакала и села у стеночки прямо на пол. Я подошла и погладила ее по голове, сказав, что все будет хорошо. Мама меня обняла и еще долго плакала под мои утешающе слова.

  Вскоре мы переехали к бабушке в деревню. Папа больше не ходил на работу, а мама больше не плакала. Но они целый день где-то пропадали, оставляя нас на бабушку. Приходили уже поздно вечером и сразу ложились спать. А однажды не пришли совсем. Бабушка только через два дня привезла нас с Катей в больницу. Там лежала мама. Она изредка вставала с кровати, а ее рука была в гипсе. На вопрос «Где папа?» мама и бабушка отмалчивались, скрывая слезы в глазах.  Однажды, когда бабушка выставила нас из палаты погулять в коридоре, но не отходить далеко, я подслушала их разговор.

 - Это была не случайная авария, ты понимаешь? Эти уроды наверняка все подстроили. И мэр с ними заодно. Я боюсь, мама! Я боюсь за детишек! Они ведь не успокоятся! – мама, по голосу, почти сорвалась на истерику.

 - Сейчас правят деньги и связи, а не мозги. Мой сын был гением… и это его погубило. Думаю, им хватило его смерти. Забудь, не клич беду. Все будет хорошо, - успокаивала маму бабушка.

 Дальше я не могла дослушать – пришлось догонять идущую по коридору Катю. Но я услышала главное. «Мой сын», «смерть». Бабушка очень любила моего папу и всегда называла его сыном, хотя сыновей у нее не было. Получается умер мой папа…. Я задушила в себе слезы. Не хотелось еще больше расстраивать маму и сестренку. И лишь ночью, в подушку, я смогла себе позволить тихонечко поплакать, не разбудив Катю.

  Вскоре мама вернулась домой. Гипс все еще был на ее руке, а сама она хромала и часто спала. Через несколько месяцев бабушку положили в больницу. Нас некому было к ней отвести – мама чувствовала себя очень плохо, не ела и почти не разговаривала. После очередного телефонного звонка мама снова заплакала. А потом сама часами сидела у телефона, о чем-то умоляя людей на другом конце провода. И за нами приехала тетя Маша – подруга мамы. Она отвезла родительницу в больницу, где было много стариков, и там оставила, а нас с Катей привезла к себе домой. Нас редко кормили, не ставили нам мультики и много ругали. Но чаще и вовсе не обращали на нас внимания. Мы ездили к маме в больницу. Я все ждала, когда ее выпишут, но врачи не торопились отпускать. Мама нам очень радовалась и всегда, видя нас, плакала. Мама была на инвалидочном кресле. Я все гадала, зачем маме кресло, если она ходила. Хромала, но ходила! Но спросить не решалась, зная, что этот вопрос доведет ее до истерики.

 Видеться с мамой мы стали все реже, пока тетя Маша нас совсем перестала к ней возить, сколько бы мы ее не просили. Даже Катя попросила ее, сказав первые, пусть и непонятные слова за очень давнее время: «Хацу к маме. Атфасить мя-а». Для тех, кто не понял, расшифрую «Хочу к маме. Отвезите меня». Я очень радовалась этим словам. Наконец-то она заговорила. Так хотелось, что бы мама с папой услышали! Но тетя Маша оказалась черства и к первым словам Кати, и к просьбе. Больше мы маму не видели…

 А однажды тетя Маша привезла нас в какое-то странное место. Там было много детей, но не видно было их родителей. Сначала я подумала, что это просто большая игровая площадка, но разве ставят вокруг площадки высокие заборы? Тетя Маша оставила нас с Катей здесь. В детском доме…