Я сделала то, что решила сделать: я получила своего ребенка.

Это была девочка, и ее будут звать Грейс Наташа. Ей было примерно от двух до четырех недель от роду. Я сказала себе, что люди, оставляющие такую крошку без присмотра, достойны презрения. Ей будет гораздо лучше оттого, что я забрала ее, я обеспечу ей лучшую жизнь. Никто не найдет меня, говорила я себе, первый раз готовя ей на спиртовке молочную смесь на заднем сиденье автомобиля.

Самое удивительное, Мерседес, что действительно меня никто не нашел.

Я все очень хорошо продумала.

Я опять надела мой фальшивый животик и, оставив ребенка в машине, зашла в дешевую гостиницу. Среди ночи я притворилась, что у меня начались схватки, и сказала, что еду в больницу. На самом деле я поехала в приют.

Я сказала, что родила самостоятельно и прошу разрешения остановиться у них на пару дней, пока не оправлюсь после родов.

Одна из женщин сказала, что я не могу иметь такого ребенка, ведь я была здесь несколько дней назад. На вид ребенку две недели, а не три дня. Другая предложила вызвать врача. Но это были люди, с которыми я прожила семнадцать лет. Я умела с ними обращаться. И не забывайте, они любили меня. Я не забывала их все эти годы и навещала. Я даже делала взносы в их фонд строительства. Они не стали задавать вопросы бедной маленькой сиротке Элен, чья родная мать сейчас умирала.

Они знали — конечно, они знали. Эти женщины круглые сутки жили рядом с детьми. Возможно, они должны были сообщить о происходящем, я думаю, вам это известно. Но потом они решили, что я, по-видимому, купила ребенка. Они понимали, что мне нужно скрыть его на время от моего благородного мужа и свекрови. В общем, они сделали вид, что все в порядке.

Я сожгла фальшивый живот, парик и дешевый плащ в их мусоросжигательной печи, когда меня никто не видел. Они позвонили Джеймсу и сказали, что у него родилась дочь, а он сообщил Наташе, что у нее появилась внучка. Они даже зарегистрировали ребенка. Джеймс плакал, говоря со мной по телефону. Он сказал мне, что любит меня еще больше и всю оставшуюся жизнь будет заботиться о нас обеих. А Грейс спала себе, обожаемая всеми, и до двадцати трех лет наша жизнь была безоблачной.

Она так похожа на меня, не внешне, конечно, но характером. Вы ее видели. Она моя дочь во всех смыслах этого слова.

Она — сильный человек. Точь-в-точь как ее мама.

Точно такая же, как я.

Нет, Мерседес, я не интересовалась ее семьей, оставшейся в Ирландии. Конечно, в газетах пишут обо всем, но я не читала их.

У них всех по многу детей, и я не думала об этой стороне вопроса.

Нет, конечно, я никогда и ни за что не скажу Грейс об этом.

Теперь у нее появился парень, Дэвид, вы, конечно, его знаете. Джеймсу мальчик не слишком нравится, он не говорит этого, но я чувствую. Мне он совсем не нравится, но это выбор Грейс, и я молчу, я только улыбаюсь.

Оказалось, что Дэвид ирландец. Невероятно, не правда ли? А Грейс никогда не была там. С тех самых пор. До сих пор. Но вчера я испытала самый настоящий шок, когда Дэвид вдруг начал рассказывать, что в Ирландии разыгрывается самая настоящая драма по поводу дороги, которую собираются строить в обход Россмора. Многие, по-видимому, против этого.

— Россмор? — У меня кровь застыла в жилах.

— А, захудалый городишко, в самой глуши. Конечно, его надо объезжать. Никому он не нужен, там нечего делать. — Он хотел выбросить его из головы.

Я впилась в него глазами. Может ли он знать? Вдруг он родом из Россмора? Вдруг в один ужасный миг окажется, что это его сестра была украдена из коляски? Может ли случиться так, что они с Грейс — брат и сестра?

Мне стало очень плохо. Помните, вы же были со мной, как всегда.

Я не упала в обморок, как мне сначала показалось. Я почувствовала, что возвращаюсь к реальности. Я спросила себя, почему он выбрал этот город из всех, нет ли тут связи? Может быть, он несколько лет выслеживал меня. Я должна знать.

— Вы когда-нибудь бывали там, Дэвид? — спросила я, бесстрашно ожидая ответа.

Но нет, он сказал, что, возможно, он и проезжал через него, направляясь в западную часть Ирландии, но не останавливался там. Правда, они с Грейс говорили о нем, не зная, интересно это или нет. Он замолчал. Он просто пытался поддержать разговор.

Грейс смотрела на него любящими глазами.

— Я расскажу тебе, мама, о чем мы говорили. Дэвид сказал мне, что там есть место поклонения, волшебный источник или что-то вроде. Ты знаешь, говорят, он излечивает… — Она смотрела на меня с надеждой.

— Нет, Грейс, Дэвид, благодарю вас, но я хорошо себя чувствую, — сказала я. — Вполне хорошо. На самом деле это все не действует.

— Но говорят же, что он действует, так или иначе. Знаешь, мама, люди становятся сильнее, увереннее, они чувствуют себя лучше. Люди, которые ходят туда, получают всю возможную помощь.

— Я получаю все возможное… — Я заговорила и увидела, что они все смотрят на меня. — Я получаю всю возможную помощь отовсюду, и это придает мне силы. Я чувствую себя очень хорошо, — твердо сказала я.

И Грейс взяла мою тонкую руку и поцеловала ее.

Ее бабушка оставит ей все деньги через два года, когда ей исполнится двадцать пять. Она получит все имущество Харрисов. Что она получила бы, если бы я оставила ее в этой коляске с привязанной к ручке коляски собакой? Меня, конечно, уже не будет, когда она унаследует все, но это не важно. Я дала ей очень хороший жизненный старт. Я сделала для нее все — все, что может сделать мать. Для нее, для ее отца, для ее бабушки.

Я не чувствую никакой вины. Я никогда в жизни не обманывала Джеймса, только один раз, и я сделала это из любви к нему. У нас была чудесная супружеская жизнь, и я сердцем чувствую, что он никогда не лгал мне. Никогда. Но, как я сказала, я не чувствую за собой вины.

Перестаньте плакать, Мерседес, прошу вас. Вы должны поддерживать в нас силы и не обращать внимания на остальное. Многое и так слишком тяжело, чтобы еще заставлять сиделок оплакивать нас.

Так-то лучше.

Вот и улыбка, которая мне так нравится.

И можно мне еще глоточек чаю?

Мама всегда звонит в девять тридцать утра. Многие считают это странным, но мне кажется это вполне разумным. Это значит, я не должен сам звонить ей и я начинаю день, узнав о событиях, происшедших в мире, что всегда интересно. В мире, полном писателей и юристов, банкиров и политиков.

У нас с Элен всегда была очень спокойная жизнь, поэтому было очень занимательно узнавать из первых рук новости о людях, о которых пишут в газетах. Элен никогда не отвечала на звонки в это время, потому что мы оба знали, что это мама. Не то чтобы Элен не любила говорить с мамой, они прекрасно ладили, и Элен была удивительно ласкова с ней. С самого начала она решила, что мы должны поддерживать с ней тесные отношения и приглашать ее к нам на ленч или обед раз в неделю. Еще она совершенно точно выбирала тон разговора. Иногда мама делала ошибки, вызванные капелькой снобизма, но боже мой, насколько правильно Элен себя вела!

Она смотрела на маму большими голубыми глазами.

«Прошу прощения, миссис Харрис, но вам придется мне помочь. Мы никогда не ели устриц в приюте»… Или — у них в приюте не было чаш для ополаскивания пальцев, или закуски к аперитиву, или еще какой-нибудь маминой выдумки. Ее поведение обезоруживало, и мама, после некоторых колебаний, очень скоро поменяла к ней отношение. Она искренне и откровенно восхищалась Элен.

Она также знала, что я никого не любил раньше и никого не полюблю потом. Я ясно понял, что Элен будет моей женой, вскоре после того, как я увидел ее в первый раз, в платье точно такого же цвета, как и ее голубые глаза. Она часто носит вещи такого цвета — шелковые платки, блузки. И домашние платья и халаты. Это то, в чем все видят ее и сейчас.

Семья, мои дяди и их дети, — все всегда хотели, чтобы я работал в Сити, как мой отец. Но у меня к этому не лежала душа. Мне была противна сама идея. Вместо этого я настоял на том, что буду заниматься торговлей антиквариатом. Я пошел на курсы истории искусств, и вскоре я женился на Элен, все произошло стремительно. Элен учила меня модно одеваться и не пользоваться старомодной одеждой, которую я обычно носил, а выглядеть более убедительно. Вести беседы о мебели восемнадцатого века. Она одобрила идею сообщать в прессе об интересных экспонатах. Отдых, как она говорит, остался в прошлом.