— Да яичницу сжарь, что ли. Жрать тоже хочу.

Сонька, еще не очнувшаяся от изумления, налила стакан водки. Шмач одним духом осушил его и поставил на стол.

— Да как же ты из тюрьмы-то? — спросила Сонька, возясь с яичницей, — неужто сбиг?

— Видишь же…

— Бачу, та глазам не верю. Из централа сбичь, як то можно!

— Заткнись! — сказал Шмач. Она замолчала и молча подала яичницу. Он быстро пожирал ее, отрывая зубами хлеб от большого ломтя.

— Куды ж ты теперь сподиваешься? — спросила, не удержавшись, Сонька.

— К Твердовскому, — глухо, сквозь набитый пищей рот сказал он, — хороший атаман, — и лицо каторжника оскалилось усмешкой. Он вытер рот рукой. Сонька хотела еще что-то спросить, но он встал и зевнул:

— Буде! Идем в спальню. Давно я без бабы.

Сонька покорно повернулась и пошла в заднюю горницу, освещая дорогу своему повелителю. Утром Шмач, побрившийся и переодетый в крестьянское платье, попрощался с Сонькой.

— На, купи себе чего, — сказал он, вынимая из кожаного пояса золотой. Она заглянула через его руку и увидела, что пояс туго набит золотыми пятирублевками.

— Видкиля ж у тебя стильки грошей? — спросила она, но Шмач грубо толкнул ее ногой.

— Брысь! Не твое дело.

Он надел шапку и вышел. Уже к вечеру он приблизился к лесу и углубился в него напрямик, по одному ему известным тропкам. Стемнело, но он все шел и шел с кошачьей осторожностью. Уже под утро, после беспрерывной шестнадцатичасовой ходьбы, он вышел на маленькую полянку, перешел ее и хотел опять скрыться в чаще, но навстречу ему из-за кустов показался человек в тулупе, с винтовкой.

— Стий! — сказал человек. — Видкиля идешь?

Шмач сделал движение, как будто хотел броситься бежать. Человек навел на него винтовку.

— Стий, кажу! Бо я тоби загоню под шкуру гостинец.

Шмач затоптался на месте и, вглядываясь в человека, неровным и испуганным голосом спросил:

— Ты что ж… не полицейский?

Человек ухмыльнулся.

— Коли тоби полицейского, то ты не туды зайшов. Вертай за мною!

Шмач без сопротивления пошел за ним. Они прошли протоптанной в снегу тропинкой между елями и вышли на холмик. Шмач увидел небольшую хибарку и свежевыстроенную землянку. Возле нее два человека рубили дрова. Приведший Шмача сказал им:

— Постережить его, поки я батьку скажу, — и скрылся в хибарке. Оба дроворуба с подозрительным видом разглядывали Шмача, держа наготове топоры. Наконец дверь хибарки распахнулась, и на пороге появился Твердовский в сопровождении первого дружинника. Он подошел вплотную к Шмачу.

— Кто будешь? — спросил он резко, вглядываясь в лицо Шмача.

— Беглый, — твердо ответил Шмач, — бежал вчера ночью из централа.

— А куда шел?

— Куда глаза глядят. Свет не без добрых людей. Де-нибудь спрячусь.

Твердовский еще внимательнее поглядел на него.

— Что-то мне знаком твой голос. Где-то я тебя видел.

— Да не иначе и я вас встречал, — сказал Шмач, расплываясь вдруг в улыбку, — ведь вы Твердовский? А я Шмач. Помните, как вы мне руку-то раздавили? Вот где привелось свидеться.

— Ну, да, конечно. Теперь и я тебя узнал. Ну, что ж, старого зла не помню. Будь гостем, поешь, попей, а там помогу тебе деньгами и беги, куда хочешь.

Шмач вдруг снял шапку.

— Есть до тебя просьба, атаман.

— Какая?

— Уж если я на тебя набрел таким случаем, то дозволь мне у тебя остаться. Не пожалеешь. Верным слугой буду.

Твердовский нахмурился.

— Трудно мне тебя взять. Ты уголовный, убийца. А у меня дело политическое. Мы крови не проливаем, денег себе не берем. Ты нас, брат, осрамить можешь.

— Помилуй, атаман, — взмолился Шмач, — ножа в руки не возьму. А если хоть копейку утаю — повесь меня. Не с хорошей жизни я убийцей и грабителем стал.

— Ну, ладно, — сказал раздумчиво Твердовский, — беру тебя на испытание. Но помни, если что — пуля в лоб. У нас расправа короткая.

— Не беспокойся, атаман. На меня не пожалуешься.

— Хорошо. Иди. Ребята, дайте ему место в землянке, — сказал Твердовский, уходя.

Дружинники отвели Шмача в землянку.

Ночью при свете свечи в хибарке за столом сидел Иванишин и, наморщив губы, писал под диктовку Твердовского. От непривычной работы по его лицу струился пот, и рука дрожала, выводя страшные загогулины и каракули по бумаге.

Он положил перо и сбросил полушубок.

— Тьфу, упрел, — простонал он, обтираясь, — хай ему черт, тому пысанию!

— Ничего. Не много осталось, — засмеялся Твердовский.

Когда была додиктована последняя фраза и Иванишин был мокр, как только что вылезший из бани, Твердовский взял у него из-под руки листок и прочел:

— Хорошо написано, — захохотал Твердовский, — так написано, что ему и в голову не придет никакого подозрения. Ну, ладно. Надписывай конверт и в ночь отвезешь.

Иванишин надписал конверт и заклеил, размазав пальцами гуммиарабик и грязь по всей задней стороне конверта.

— Гарно буде, — сказал он, закладывая конверт за околыш папахи.

— Постой, — остановил его Твердовский, — ты видел этого нового дружинника, Шмача?

— Бачив, — ответил Иванишин.

— Ну, как думаешь, будет из него прок?

— А чому ж не быть? Парубок здоровый. А коли дурить начнет, то сразу скрутим.

— Вот какая штука, — сказал Твердовский, — в пятницу, пока мы будем в городе, ты накажи Павло и Кириллу, чтоб они за ним поглядывали. Все же он старый уголовник, может натворить чего-нибудь.

— Ладно, накажу. Тольки, думаю, ему своя башка дороже.

Утром пристав Хаджи-Ага, выходя из дому, обнаружил в щели двери грязный и замызганный конверт. Он нервно схватил его, распечатал и присвистнул. Первым его движением было бежать к жандармскому полковнику, но, сделав несколько шагов от крыльца, он остановился в раздумье. Говорить ли? Зачем делиться таким счастьем?

Полковник присвоит себе всю честь поимки разбойника, а приставу останутся рожки да ножки. Нет, он сам захватит Твердовского. То-то будет история! О нем узнают в Петербурге, переведут в столицу, посыплются награды. Хаджи-Ага спрятал конверт в карман. Придя в участок, он послал двух переодетых городовых на Овражную улицу, наблюдать за домом Ицки Гутмана, а кроме них выбрал еще троих самых здоровых и приказал им ни на минуту не отлучаться от участка.

Хаджи-Ага едва мог дождаться ночи. Целый день он ходил рассеянный, отвечал невпопад на вопросы и производил впечатление перепившего или невыспавшегося. Его мечты разрастались пышным цветом. Он видел себя стоящим посреди Невского проспекта, в качестве пристава дворцовой части. Вот из дворца выезжает автомобиль, а в нем его величество с каким-нибудь иностранным послом. Автомобиль проезжает мимо, Хаджи-Ага становится во фронт, царь замечает его, останавливает автомобиль и машет рукой. Хаджи-Ага подбегает, и государь говорит послу: «У меня все пристава храбрые, а Хаджи-Ага самый храбрый. Он поймал Твердовского». Посол лезет в карман и вытаскивает орден Льва и Солнца и надевает на Хаджи-Агу.

К вечеру пристав просто дрожал от нетерпения. Наконец примчался один из поставленных для наблюдения городовых с докладом, что до семи часов вечера, кроме молодой женщины, в доме никого не было, а сейчас прокрался огородами широкоплечий человек в тулупе и папахе. Сердце пристава запрыгало, как кролик. Он схватился с места, крикнул городовых и вышел с ними на улицу. Они шли по темным улицам молча, пристав впереди, городовые сзади.