Девушка вдруг закрыла лицо руками. Плечи её затряслись от беззвучных рыданий. Рустам растерялся, стал утешать Соловейчика, и как-то само собою вышло, что голова Мухаббат очутилась на его плече. Соловейчик лепетала не разобрать чего. Горевала. Парень, сам чуть не плача, бормотал:

— Ну же… Не надо. Вот я вернусь, и мы поженимся,

— Зачем мы раньше не поженились?!

Об этом Рустам мог говорить часами. Ещё бы! Ему не знать — почему? Дядя не позволил, Максум-бобо! Парень надеялся, что хоть перед отъездом в армию получит согласие грозного дяди. Куда там! Затряс Максум своей козлиной бородой, скособочился от гнева: «Зря по пятам моей племянницы не ходи, сапоги стопчешь. В загс ему захотелось!.. Фиолетовую печать в паспорт. Да ещё накануне армейщины! Новая мода — вдов штамповать в загсе. А ну, проваливай, учитель. Навострился там, в городе. Иди лучше своих сопляков учи. Дважды два — четыре!»

И чего старик на него, Рустама, взъелся? Ну — учитель. Окончил учительские курсы, заочно учатся в пединституте. Что тут плохого? Просто облюбовал старик другого жениха для племянницы. И добро бы стоющего, а то так — прощелыгу.

Парень осторожно, словно невиданный хрусталь какой, погладил девушку по плечу.

— Не надо… Всё будет хорошо.

Она подняла на него глаза.

— Да, хорошо, — и тут же словно прочитала его мысли: — А на дядю не надо обижаться. Он человек старый. Не то что замуж — до сих пор ворчит, что я без паранджи хожу. — Она не выдержала, рассмеялась. И Рустам рассмеялся. Выдумает же старик Максум!

— Не сердитесь на него, Рустам-ака. Всё-таки он мой дядя. А во мне можете быть уверены. Буду ждать до победного дня. И ещё дольше. Хоть всю жизнь.

— Я вернусь, обязательно, непременно вернусь, Мухаббат, родная моя, честное слово! — заторопился Рустам и мучительно покраснел, понимая, что говорит по-мальчишески, глуповато даже. Ну, где у него гарантия обязательно и непременно вернуться с войны? На войне убивают. Сотни, тысячи таких, как он, ежедневно уходят из жизни.

Рустам помолчал, заговорил по-другому, — напрямик, жестоко.

— Обязательно вернусь — это я слишком. Да, могу и не вернуться. Но не хочу в это верить. Ждите меня, Мухаббат. Горе нынче вошло почти в каждый дом. Врага надо бить! Пока он бьют нас. А надо — его, его! Это мой долг — воевать.

— Я понимаю… Тяжело расставаться. Но вы не обращайте на это внимания. Я буду ждать вас.

— Спасибо. Верю. Маму мою не забывайте.

— Ой!.. Как можно? Тётушка Хаджия… Теперь у меня две матери: моя и тётушка Хаджия.

— Спасибо, Соловейчик!

Солнце палило немилосердно. Рустам решил поискать местечко попрохладнее. Они подошли к навесу возле водопроводной колонки. Желающих освежиться было хоть отбавляй В очереди за водой Рустам заметил Ибрагима, здоровенного парня, студента физкультурного института. Они познакомились в военкомате. Возле Ибрагима, курившего папиросу, с достоинством горевал старик с белоснежной бородой — отец, должно быть.

Взявшись за руки (они так и не напились, надоело торчать в очереди). Рустам и Мухаббат молча прогуливались по платформе. Букет донимал парня. Он опускал его к земле, и букет выглядел веником, поднимал кверху — получалось, вроде бы жених с невестой идут. Рустам сунул букет под мышку — ещё хуже: шагает человек из русской бани. Вот ещё беда!

Мухаббат поняла, смеясь, взяла букет. В её руках букет выглядел просто здорово. Молодец. Мухаббат, умница.

Они прохаживались и молчали. Столько хотелось сказать! А они молчат. Может, это и хорошо? Разве могут они выразить свои чувства словами?

К пяти часам подали, наконец, эшелон — длинную вереницу товарных вагонов. Как из-под земли появился бравый сержант, быстренько навёл порядок, доложил хмурому капитану. Перед посадкой в вагоны провожающие ещё теснее обступили новобранцев. Кое-кто заплакал навзрыд, истошно заголосила женщина, другая, третья…

Рустам смотрел на Мухаббат, и в душу его вдруг заполз знобящий ручеёк страха. Нет, он не боялся за себя. Как можно погибнуть в двадцать лет, когда до старости целое бессмертие! Он дрогнул душой, испугавшись предательской мысли: «Дождётся ли меня Мухаббат, дождётся ли?»

Она прочитала в его глазах немой вопрос.

— Верьте мне, — произнесла Мухаббат беззвучно, одними губами.

Рустам устыдился своих сомнений, покраснел, побледнел.

И тогда Мухаббат ошеломила его. Она взяла его за руки:

— Верь… Верь мне, Рустамджан.

Её антрацитовые глаза улыбались. И вдруг они стала стекленеть как у умирающей. Завыли женщины. Кто-то толкнул Рустама в бок, кто-то орал: «Возвращайтесь с победой!», в вопли и крики врезалось жуткое веселье духового оркестра — он грянул «Катюшу». Откуда ни возьмись появился сержант — беззвучно кричащий что-то, бешено жестикулирующий. Он схватил Рустама за руку, потащил, и лишь тогда парень сообразил, что эшелон уже медленно плывёт вдоль платформы.

Рустам засуетился, кинулся к Мухаббат, неловко чмокнул в щёку, рванулся к вагону. Его схватило множество рук, он очутился в душном полутёмном ящике, тут же пополз к двери, но не смог пробиться. Тогда он вскочил на нары и высунулся по пояс в окошко. Сердце его бешено колотилось.

Паровоз прибавил ходу. Толпа под звуки «Катюши» бежала по платформе, размахивая кепками, платочками, косынками… Вот упала женщина… У долговязого парня, бежавшего за эшелоном, свалился ботинок о ноги; долговязый остановился на мгновение, смешно всплеснул руками и кинулся дальше, за своим вагоном… Разодранные криком рты… Дети машут ручонками, как на демонстрации… Боже, сколько детишек!.. Мухаббат не бежала. Она стояла на платформе одинокая, бессильно опустив руки, и таяла, таяла, таяла — как волшебная Снегурочка из русской сказки.

Мухаббат толком не помнила, как вновь очутилась в кишлаке. Кажется, ехала на чём-то, потом шла, шла… Как во сне. Очнулась возле порога своего дома.

Вошла во дворик. Мать, увидев её, поднялась с супы.

— Ну, дочка, уехал?

Она кивнула и почему-то стала рассказывать о женщине с плачущей девочкой на руках. Эшелон давно скрылся из виду, а девочка всё кричала: «Папочка, не уезжай! Куда ты, папочка?»

Выслушав горестный рассказ Мухаббат, мать вздохнула, концом головного платка утёрла глаза.

— А ты бы утешила их, дочка, сказала бы, что отец обязательно вернётся жив и здоров, с победой.

— Я сказала.

— Скинь туфли-то модные, небось натёрла ноги, а? Надень кавуши… Бедняжка Хаджия-апа! Как же это она теперь без сына, без Рустама? Мужа бог прибрал, а нынче вот сын уехал.

Мухаббат промолчала. Мать тоже хороша. Послушалась дядю Максума, не разрешила выйти замуж за Рустама, а сейчас, видите ли, ей жаль его матушку. Ничего, тётушка Хаджия проживёт и без её жалости. Теперь она для меня всё равно что мать.

Опустившись на курпачу, Мухаббат задумалась. Ну зачем я так о родной маме! Ну, вышла бы я замуж — всё равно Рустамджан уехал бы. Ох, Рустам, Рустам!

— Давай, доченька, ужинать. С утра ведь во рту маковой росинки не было. Я машкичири приготовила. Вкусная! Поешь, а после к тётушке Хаджие сбегаешь. Заждалась небось тебя, бедняжка.

Машкичири! До еды ли сейчас? Ох, Рустам! Всё дальше, дальше от меня…

Через силу проглотив несколько ложек, Мухаббат стала собираться к тётушке Хаджие. Только через порог — навстречу дядя Максум.

— Здравствуй, племянница. Куда это ты, на ночь глядя?

Пришлось вернуться. Нельзя родственника обижать. Тем более дядю Максума. Он — старший брат покойного отца и поэтому считает долгом не только о своей семье печься, но и о семье Ашурали — младшего брата своего, покойного. Гаков освящённый веками обычай.

Максум-бобо от угощения отказался. Только чаю спросил. Присел на курпачу, достал крохотную тыквочку с насваем, сунул щепоть под язык, причмокнул.

Мухаббат украдкой поглядывала на него. Что-то скажет дядя? С ним ухо востро держать надо. Недаром Рустам говорил: «Может, дядя Максум и хороший человек, но когда я вижу его, сердце поёт». Девушка ещё разок скосила на Максума глаза. Ну и видик! Весь жёлтый… Коломенковый яктак желтоватый; крючковатый нос с желтизной, козлиная бородка с проседью, но седина — жёлтая. Даже глаза — цепкие, властные — и те жёлтые.