«Папа поймет и простит меня, — повторяла она себе, — я вовсе не хочу причинять вам горе. Но жить без своего любимого не могу!»

О своем решении уйти из дома она сказала матери, и та пришла в ужас.

— Одумайся, доченька, — просила она. — Не навлекай на нашу голову позор на старости лет. Мы с отцом растили тебя с такой любовью…

— И вырастили для любви — прервала ее Камилия. — Мама! Я имею право на свою жизнь! Я не враг себе, я постараюсь, чтобы Тони помирился с отцом. Мы пойдем с Тони к нашему раввину. Я уверена, мудрый реббе найдет такие слова, что сердце моего любимого раскроется им навстречу.

Кто хочет поверить, тот верит. Обещание дочери пойти с женихом к раввину стали бальзамом для сердца Ципоры, бальзамом для тех ран, которые нанесла ее сердцу та же Камилия.

Тони был потрясен, увидев Камилию на пороге. Эта девушка доказала свою преданность не словами, а делом.

Не меньшее потрясение испытал и Агостино. Но оно было связано совершенно с другим. Во-первых, он вовсе не хотел, чтобы пылкие страсти молодежи поссорили его с его другом Эзекиелом. Во-вторых, он представлял себе с трудом, где именно в их крошечной мастерской могут разместиться эти пламенеющие страстью молодые люди. Разумеется, в голове у них гулял ветер, который раздувал сжигавший их огонь, поэтому приходилось думать за них.

Но Агостино недооценивал Камилии, она была серьезной и основательной девушкой. Решившись на такой ответственный шаг, как самостоятельная жизнь с любимым человеком, она хотела сделать все, чтобы совесть ее перед родителями, которых она тоже очень любила, была чиста. Поэтому она предложила Тони отправиться с ней на беседу к реббе Иахиму, и Тони, разумеется, согласился.

Как только дверь за молодыми людьми закрылась, Агостино принялся прикидывать, что он может сделать, чтобы всем им разместиться в этой крошечной комнатушке. Постель у Тони была узкой, прямо скажем, девичьей, но другая тут и не поместилась бы. И не его дело было заниматься постелями, а вот ширмой, перегородкой — другое дело!

Агостино потрудился на славу, и из одной клетушки очень скоро получилось две. Оглядывая свою работу, он остался доволен: сделал даже больше, чем мог!

Зато Камилия пережила за это время не одну трудную минуту. Раввин долго беседовал с Тони, и пока речь шла о богословии, они прекрасно понимали друг друга, и Камилия уже начала надеяться, что они договорятся. Но когда раввин стал объяснять суть союза человека с Богом, то Тони вновь проявил упорство и сказал, что приобщен к Богу обрядом крещения и в других обрядах не чувствует необходимости. Несмотря на результат, Камилия осталась довольна беседой, которая была прекрасной и возвышенной. Раввин пригласил молодых людей приходить к нему, и они охотно пообещали это.

На обратной дороге Камилия была весела, как птичка: она сделала все, что могла. Совесть ее перед родителями была чиста, и она мигом забыла о них, глядя в глаза своего любимого Тони.

Более значительным потрясением оказалась для нее обстановка, в которой она отныне должна была жить. Камилия оглядела клетушку с узкой кроватью, потом посмотрела на Тони. Она не предполагала, что они останутся в этой самой мастерской, где и так трудно было повернуться.

— Разве мы будем жить здесь? — все еще не веря самой себе, спросила она.

— Нет, конечно, мы переедем отсюда, — поспешил уверить ее Тони, мгновенно догадавшись, о чем она думает. — Но не сразу. Через какое-то время.

На лице Камилии читалось такое детское огорчение, что Тони ей посочувствовал: она не привыкла к бедности, не знает, что это такое, ей придется трудно.

Он обнял ее, и она, прильнув к его груди, замерла в его объятиях, чувствуя всем своим существом: ей будет хорошо там, где рядом с ней будет Тони.

Агостино, покрутив головой, поднялся со своего места и сообщил, что отправляется на прогулку. Тони благодарно улыбнулся ему. Он не переставал удивляться душевной тонкости художника. В лице Агостино ему повезло обрести не просто старшего друга, но и близкого человека, который принимал его горести так, как мог бы принять их родственник, например, дядя Джузеппе.

Агостино со вздохом подумал, что с появлением Камилии его положение станет и вовсе не завидным: ему придется гулять на свежем воздухе в любую пору суток, днем и ночью.

— Счастливо оставаться, — пробормотал он и вышел.

Художник брел не спеша по улице, поглядывая на прохожих, отмечая наметанным взглядом яркие, необычные лица в толпе. Он старался как-то приучить себя к произошедшей в его жизни перемене. Мало-помалу мысли его потекли по другому руслу. Он представил себе, что в просторном доме Эзекиела атмосфера сейчас куда мучительней. Любящие родители не могут не переживать за свое дитя. Он и сам переживал за Камилию, да и за Тони тоже, потому что этот талантливый и душевно ранимый мальчик сам нуждался в опеке и вряд ли мог стать опорой и добытчиком денег для семейных нужд. А поскольку оба птенца очень нуждались в помощи родителей, то и брак этот в глазах Эзекиела и Ципоры должен быть хотя бы законным. Вот к какому выводу пришел художник, когда забрел на набережную и залюбовался морем. На море он мог смотреть всегда, в любое время суток, неведомо, сколько времени, поэтому перспектива времяпрепровождения на свежем воздухе на самом деле не слишком пугала его. А вот что касается птенцов?.. Великолепная мысль осенила его! Он вспомнил о своем друге Пелегрини, сильно попивавшем актере, карьера которого из-за этого злосчастного порока не сложилась. Агостино направился к нему. Дома он Пелегрини не застал и направился в пансион Мариузы — пристанище студенческой молодежи, не гнушавшейся стариками актерами и музыкантами.

Население этого пансиона, который открыла дона Мариуза, оставшись вдовой, было весьма пестро, в нем жили и студенты-юристы, и студенты-медики, и студенты-певцы. Пелегрини частенько захаживал к ним, и они все вместе с шутками и песнями пропускали по стаканчику красного вина, до которого был так охоч актер.

Но студенты, которых он застал, португалец Жозе Мануэл и Маркус, ничего не знали о приятеле Агостино, он давно у них не появлялся.

— Может, запил, — предположил Жозе Мануэл, и оказался недалеко от истины.

Не прошло и часа, как Агостино отыскал своего друга Пелегрини в ближайшем кабачке и уселся с ним рядом за столиком. Приятели пропустили по стаканчику, и Агостино спросил:

— Ты по-прежнему играешь в театре?

— Случается, — уклончиво ответил тот.

— А священника ты смог бы сыграть? — спросил Агостино.

— Нет ничего легче, — самодовольно ответил Пелегрини.

— Не на сцене, а в жизни, — продолжил Агостино. Слегка захмелевший Пелегрини мгновенно протрезвел.

— Это похоже на авантюру, — сказал он. — Ты задумал ограбление?

— Я задумал помочь несчастным влюбленным. Хочу, чтобы ты соединил их навек.

— Ты думаешь, у меня получится? — меланхолически спросил Пелегрини.

— А почему бы и нет? — столь же меланхолически ответил Агостино. — Сутану ты возьмешь в костюмерной, а после церемонии венчания мы с тобой отпразднуем свадьбу в каком-нибудь кабачке.

Это предложение показалось Пелегрини куда соблазнительнее предыдущего.

— Я мог бы попробовать, — сказал он задумчиво, — единственное, что меня останавливает: я никогда не произносил проповедей.

— У тебя будет время подготовиться, — успокоил его Агостино.

Они выпили за успех предприятия и разошлись.

Вернувшись домой, Агостино нашел на столе вкусный ужин — Камилия оказалась чудесной хозяйкой. Агостино насмешливо улыбнулся: выходит я недаром желаю им семейного счастья!

На следующий день он рассказал своим подопечным о знакомом священнике, который согласен их обвенчать и ради этого придет к ним в дом.

— Тони бросился жать Агостино руку, благодаря его. Камилия счастливо улыбалась.

После завтрака она отправилась домой успокаивать Ципору и приглашать ее на свою свадьбу.