Чтобы чем-нибудь развлечь их, Нина Ивановна предложила им устроить снежную гору в углу двора и кататься с неё. Дети с величайшим удовольствием принялись за дело. И взрослые девушки, и самые маленькие с одинаковым усердием таскали снег, сглаживали его, поливали водой. Через два дня скользкая, блестящая на солнце горка была готова, и двор огласился веселым хохотом девочек, которые с трудом взбирались на гору по маленьким, проделанным в снегу ступенькам, скатывались, сидя на кусках старого войлока, падали, поднимались, вязли в снегу. Веселье было полное. Одна беда, всем хотелось скатываться, а кусков войлока было всего пять, да и горка была невелика; приходилось соблюдать очередь. Дело, конечно, не обошлось без ссор и драк: старшие отталкивали маленьких, маленькие плакали и кричали. Несколько раз должна была Нина Ивановна выходить из дому – восстановлять мир и справедливость.

Наконец, с её помощью, назначены были правильные очереди, и тогда ссоры уменьшились. Дети разделились на десятки, каждому десятку позволялось кататься полчаса, и в это время остальные не должны были мешать ему. В ожидании своей очереди девочки оставались во дворе, играли в снежки, делали снежных баб. Дня два дело шло отлично, но потом им этого показалось мало: они выдумали себе новую, менее безопасную забаву. Горка их прислонялась к высокому деревянному забору, отделявшему двор Сиротского дома от соседнего двора. С горы девочки очень легко могли перейти на забор и нашли прогулку по забору очень забавной. Увидя, как несколько шалуний, с трудом удерживая равновесие, шагают по узкому краю забора, Марья Семеновна испугалась, рассердилась и погрозила запереть в класс всех, кто осмелится проделать еще раз эту глупую шалость.

– Ишь раскричалась, противная! – заворчали девочки. – Так ей и позволят!

– А я не сойду, и она меня не увидит! – закричала первая затейница всяких шалостей – Дуня. – Вот где я стою. Ах, как здесь славно!

Оказалось, что проказница спустилась с забора не во двор Сиротского дома, а на крышу маленького сарайчика на соседнем дворе.

– Девоньки, как здесь хорошо! – восхищалась Дуня, подпрыгивая на месте. – Отсюда видна конюшня. Какие там красивые лошади! А дом какой хороший, и с балконом, и на балконе висит что-то красное…

Восклицания Дуни подзадоривали любопытство девочек. И Катя, и Паша, и Матреша, и Соня, и даже большая Ольга полезли на крышу.

– И я с вами! Возьмите и меня! – кричала маленькая Любочка, принимавшая участие в играх детей.

– Нет, Люба, лучше не ходи, – останавливала ее Анна, – ты упадешь.

Но девочка, не слушая ее, уцепилась за шубку Сони и с ней вместе полезла на забор. Анне хотелось вернуть малютку, или, по крайней мере, поддержать ее, и она пошла вслед за ней.

– Ах, как здесь весело! Как славно! – кричали девочки, толпясь на крыше сарайчика и прыгая от удовольствия.

Вдруг раздался треск, крик, стоны… Крыша старого, полусгнившего сарайчика, еле выдерживавшая напор лежавшего на ней снега, теперь рухнула под тяжестью скакавших девочек. Они полетели вниз в сарай, а сверху их завалило досками и снегом.

Воспитанницы, стоявшие наверху горы, заглянули на соседний двор и от страха подняли крик, заглушивший стоны упавших. Можно себе представить ужас Нины Ивановны, когда толпа взволнованных девочек с шумом вбежала в её комнату и оглушила ее несвязными восклицаниями:

– Они обрушились… Дом провалился… Их завалило… Ой… Ай… Все померли… Ай! Дом разрушился!

Не помня себя от страха, побежала она на соседний двор. Дворники и кучера дома заметили случившееся несчастие и собрались вытаскивать девочек. Сарайчик был невысок, пол его покрыт полусгнившей соломой, и потому падение не могло быть опасным. Но снег и доски крыши, упавшие вместе с детьми, засыпали их почти совсем, и из-под обломков слышались громкие крики, стоны, рыдания. Нина Ивановна сама помогала мужикам отрывать детей. Первую вытащили Катю, – ей доской зашибло ногу и руку; Паша вылезла сама, – она была совершенно невредима и рыдала только от страха. Ольга отделалась большим синяком на лбу, Анне зашибло обе ноги так, что она почти не могла стоять, Матреша уверяла, что ее почти всю разбило, Дуня жаловалась на боль в груди, Соня не шевелилась – она лежала в глубоком обмороке. Нина Ивановна взяла ее на руки и хотела уже идти домой в сопровождении плачущих, дрожащих девочек, когда Анна проговорила прерывающимся голосом:

– И Любочка была тут.

Нина Ивановна еле устояла на ногах. Она положила Соню на землю и бросилась в ту сторону, откуда раздавался слабый голос ребенка. Любу придавило большой доской. Когда доску сняли, девочка лежала бледной и с закрытыми глазами и тихо стонала.

Грустная процессия двинулась в Сиротский дом. Впереди шла Нина Ивановна, шатаясь от горя и сжимая в объятиях Любочку, которая продолжала стонать и не открывала глаз. Дворник нес бесчувственную Соню, остальные девочки в слезах тащились за ними. Несмотря на сильную боль в ногах, Анна старалась не отставать от Нины Ивановны и беспрестанно хваталась за её платье, но Нина Ивановна ничего не замечала. Её Любочка, её сокровище, единственное утешение её после смерти мужа, ушиблена, задавлена, может быть умирает…

Придя домой, Нина Ивановна с Любой на руках прошла прямо в свою комнату и велела нести туда же Соню.

– Ради Бога, – обратилась она прерывающимся голосом к Марье Семеновне, – займитесь остальными. Пусть они разденутся, лягут в постель и прикладывают холодную воду к ушибленным местам. Я пошлю за доктором и сама сейчас приду к ним.

И она заперлась у себя в комнате с двумя больными, предоставив остальных больных и здоровых попечениям Марьи Семеновны. Последняя не стала особенно церемониться ни с теми, ни с другими: здоровых она заперла на ключ в класс, «чтобы они не совались», больным строго велела как можно скорее раздеваться и сама стаскивала с них мокрое платье, немилосердно теребя их и не переставая ворчать на «гадких шалуний», «неслухов», которых следовало бы хорошенько высечь, чтобы отучить от таких штук. Взволнованные случившимся, бедные девочки и без того страдали и от боли, и от раскаяния, а тут еще эта брань, это безжалостное отношение к ним. Очутившись в постелях, под теплыми одеялами, они пришли в себя, каждой хотелось поделиться с другими своими впечатлениями, подробно рассказать, что именно и в какую минуту она чувствовала, но Марья Семеновна не давала им сказать ни слова.

– Молчать! Молчать! Лежать у меня смирно! Что это за разговоры? Этак нашалили, да еще хвастаетесь… Дуня, лежи смирно, не раскрывайся… Анна, ты чего не прикладываешь мокрых тряпок к ногам? Хочешь, чтобы доктор отрезал тебе их? И отрежет, подожди.

Анна рассеянно слушала угрозы Марьи Семеновны, машинально прикладывала холодные компрессы к ушибленным ногам и думала об одном: «Что делает Нина Ивановна, скоро ли она исполнит свое обещание и придет к нам?»

Но прошло четверть часа, полчаса, час, а Нина Ивановна не показывалась. Дверь её комнаты несколько раз отворялась, она несколько раз проходила по коридору, но в спальню не заглядывала.

«Что же это она нас забросила? – думала Анна, прислушиваясь ко всякому шороху, – вон Соня говорит, а вон Люба, – значит, они ничего; чего же с ними возиться? Гадкая Люба! ведь я ей говорила, чтобы она не лезла, а она не послушалась, из-за неё и я теперь больна. Конечно, из-за неё. А Нина Ивановна-то ухаживает за ней, а обо мне и не подумает. И Соня туда же! Больная, дежурить не может, а шалить лезет. С какой стати она лежит в комнате Нины Ивановны? И я хочу туда. У меня очень болят ноги, страшно болят. Я наверно не могу ходить».

Грустные размышления Анны были прерваны, наконец, появлением Нины Ивановны с доктором, за которым она посылала. Доктор внимательно осмотрел всех «пострадавших», как он, смеясь, назвал их, и нашел, что Ольгу, Матрешу, Пашу и Дуню почти не стоит держать в постели, так как они совсем здоровы, а Кате и Анне надо посидеть спокойно дня два, чтобы не натрудить зашибленные ноги.