— Как бы там ни было, я взяла их и спрятала за книгами по лодочному плаванию. Очевидно, это было глупо, так как лодочный спорт всегда был моей большой любовью. Это первое место, где искал бы Куртис. Но я полагаю, что он испытал такое унижение, когда я застала его за этим занятием, а может, и испуг, что оказался неспособным избавиться от своей тайной вины и на следующий день попытался убить себя.

Я покачала головой. Итак, Макс оказался до некоторой степени прав. Подогретый мною котел «Ксерксеса» раскалился до того, что давление пара подействовало на Чигуэлла, и он почувствовал, что у него нет выбора. Мне стало тошно.

Я бесшумно следовала за мисс Чигуэлл по коридору, — ноги мои утопали в мягком сером ворсе ковра.

Комната в конце коридора изобиловала растениями в горшках, которые притягивали взгляд. То была гостиная мисс Чигуэлл, с ее креслом-качалкой, корзиной для вязания и вполне пригодным старым «Ремингтоном», стоявшем на небольшом столе. Книги размещались и здесь, но полки доходили только до половины стены и служили подставками для красных, желтых и пурпурных цветов.

Она опустилась на колени перед одной из полок рядом с пишущей машинкой и принялась вытаскивать переплетенные в кожу сброшюрованные тетради. Это были старинные дневники в богатой зеленой коже с золотым тиснением: «Горас Чигуэлл, доктор медицины».

— Я ненавидела Куртиса за то, что он использует личные дневники отца, но, похоже, не было оснований не разрешать ему это. Конечно, это война — война с Гитлером положила конец таким вещам, как переплетение личных дневников, и Куртис никогда не имел таковых. Он их ужасно домогался.

Их было всего двенадцать, охватывающих период в двадцать восемь лет. Я с любопытством пролистала их. Доктор Чигуэлл писал аккуратным тонким почерком. Страницы выглядели четко, все записи были сделаны ровными рядами, но оказалось, что их трудно читать. Похоже, они представляли перечень историй болезни служащих «Ксерксеса». По крайней мере, я предположила, что имена, написанные по слогам из-за трудного произношения, принадлежали служащим.

Сидя в плетеном кресле с высокой спинкой, я приступила к поиску, пока не нашла записи 1962 года, то есть того времени, когда Луиза начала работать у Гумбольдта. Я медленно водила пальцем по именам — они были записаны не в алфавитном порядке. В 1963 году, после того как Луиза проработала там год, она была занесена в записи и появилась в конце списка как белая женщина, возраст — семнадцать лет, адрес — Хьюстон. Имя моей матери — Габриела — всплыло перед моими глазами: ее упоминали как того человека, которого следовало уведомить о непредвиденном случае. Ничего о ребенке, ничего об отце. Конечно, это не доказывает, что Чигуэлл не знал о существовании Кэролайн, просто он не включил эту информацию в свои записные книжки.

Остальные записи представляли ряд заметок медицинского характера: КД 110 72, ГМБ 13, АКМ 10, БИЛИ 0,6, ЦР 0,7. Я предположила, что КД — это кровяное давление, но не могла даже представить, что означают другие аббревиатуры. Я спросила мисс Чигуэлл, но она покачала головой:

— Все эти медицинские показания появились много позже. Мой отец никогда не делал анализов крови — в его дни даже не знали о распечатке показателей крови, не говоря уже о том, что они умеют делать теперь. Я полагаю, мне было слишком обидно, что я не стала врачом, поэтому у меня не было желания узнавать что-то новое.

Несколько минут я поломала голову над записями, но это была работа для Лотти. Я сложила тетради стопкой. Пора приступать к тому, что я в состоянии понять: я спросила ее, как налетчики попали в дом.

— Я полагаю, их впустил Куртис, — уверенно заявила она.

Откинувшись в кресле, я задумчиво смотрела на нее. Может, сегодня днем никого и не было в доме. Может быть, она воспользовалась случаем, представившимся благодаря отсутствию своего брата, чтобы отомстить ему за себя, за его плохую работу в области практики их отца все эти годы. А возможно, в суматохе последних нескольких дней она забыла, куда спрятала отпечатанные записи. В конце концов, ей было уже около восьмидесяти.

Я попробовала предположить это вслух, но получилось не очень ловко. Она сердито нахмурилась:

— Молодая леди, пожалуйста, не обращайтесь со мной, как с дряхлой слабоумной старухой. Я вполне владею своими способностями. Пять дней назад я видела, как Куртис пытался сжечь эти записки. Я даже могу показать вам то место, где под мусорной корзиной прогорел ковер. Почему он хотел уничтожить их, я не представляю. Так же как и почему он пустил кого-то сюда, чтобы украсть записные книжки. Но оба эти случая имели место.

Кровь бросилась мне в лицо. Я встала и сказала, что проверяла версии. Она, по-прежнему сердясь, повела меня осматривать дом. Хотя она восстановила нарушенный порядок среди книг и серебряных безделушек, она не пылесосила и не вытирала пыль. В результате тщательных поисков, достойных Шерлока Холмса, я обнаружила следы засохшей грязи на покрытой ковром лестнице. Я не была уверена, что это уже доказательство, но я без труда могла поверить, что их оставила не мисс Чигуэлл. Ни один из замков не имел признаков взлома.

Я считала, что она не должна оставаться здесь ночью одна: тот, кто пришел сюда однажды таким путем, может вернуться, с ее братом или без него. И если они видели, что я приезжала, они тем более могли вернуться, чтобы потребовать от нее зачем. Сколько бы она ни упрямилась, она не сумела бы противостоять им.

— Никто не выгонит меня из моего дома. Я выросла в этом доме и не оставлю его сейчас. — Она свирепо взглянула на меня.

Я сделала все, что могла, чтобы разубедить ее, но она была непреклонна. Или она была испугана, но не хотела признать это, или знала, почему ее брат так отчаялся, что хотел уничтожить эти записи. Но тогда она не захотела бы отдать мне оригиналы.

Я ощутила раздражение. У меня не было сил, плечи болели, в голове, в том месте, где меня ударили, начало покалывать от прилива крови. Если мисс Чигуэлл не сказала правду, то сегодня вечером у меня не будет времени выяснить это — мне нужно лечь в постель и проспать ночь. Когда я уже уходила, кое-что еще пришло мне на ум:

— У кого остался ваш брат?

Это привело ее в замешательство — она не знала.

— Я удивилась, когда он сказал, что собирается остаться у друзей, потому что у него их не было. Ему позвонили в среду после обеда, около двух часов, после того как он вернулся из госпиталя, а чуть позже заявил, что собирается уехать на несколько дней. Но он ушел, когда я дежурила в больнице, поэтому не имею понятия, кто мог зайти за ним.

Мисс Чигуэлл также не имела представления, кто звонил ее брату. Однако это был мужчина, потому что она сняла трубку одновременно с Куртисом. Услышав, что мужчина назвал ее брата по имени, она сразу же положила трубку. Мне было жаль, что ее честность и нравственность оказались слишком велики, чтобы подслушивать, но нельзя иметь все в этом несовершенном мире.

Было около одиннадцати, когда я наконец уехала. Оглянувшись, я увидела ее мрачный силуэт в дверном проеме. Она подняла руку, прощаясь, и закрыла дверь.

Я не понимала, насколько измучена, пока не села в машину. Боль в плечах вернулась внезапно, и я с трудом добралась до переднего сиденья. Мелкие слезы обиды и жалости к себе выступили на глазах. Тот, кто выходит из игры, никогда не выигрывает, а победители никогда не бросают достигнутого, с горечью процитировала я своего старого баскетбольного тренера. Играть вопреки боли, но не назло ей.

Я опустила окно в машине — больная рука плохо слушалась команд моего мозга. Прежде чем включить передачу и направиться домой, я некоторое время посидела в салоне, наблюдая за домом Чигуэллов и прилегающей улицей, даже немного подремала и наконец уверилась, что упрямая пожилая дама не под надзором и можно уезжать.

Эйзенхауэр практически никогда не бывает свободна: движение по ней продолжается и ночью. Именно ночью через город едут грузовики, спешат машины тех, кто направляется на работу в ночную смену, едут и те, чья деятельность начинается только в темноте. Я присоединилась к потоку многочисленных машин, направлявшихся в Хилл-Сайд. Утомительная лента цветных огней разворачивалась и переливалась перед моими глазами: красные огни легковушек, оранжевые — на бортах грузовиков, ряды уличных фонарей по обеим сторонам шоссе тянулись вдаль насколько хватало глаз, их сияние вызывало у меня чувство одиночества. Маленькая частица в огромной световой Вселенной, пылинка атома, которому предстояло смешаться с грязью Мертвого озера, не оставив следа.