Сейчас, через более чем два десятилетия, я понимаю, что до сих пор жив и трудоспособен только благодаря Катеньке. Сколько друзей и коллег ушли из жизни за эти годы из-за пристрастия к питию! Я безусловно был бы в том же мартирологе, причём уже давно.

С ужасом вспоминаю свою последнюю встречу с Андрюшей Болтневым. Я работал тогда в Театре Сатиры. Мне позвонили в гримёрную со служебного входа и сказали, что меня кто-то ждёт. Я спустился вниз и увидел Андрея. Вид его был страшен. Он не то почернел, не то пожелтел, в полумраке служебного входа это было не слишком различимо. Андрюша предложил мне пойти выпить. Я сказал, что завязал и не могу составить ему компанию. «Тогда ты мне не интересен!» — заявил он и ушёл, не дожидаясь моего ответа. Мне показалось, что он уже не особо реагирует на окружающую действительность, как будто ему всё по барабану. Очень скоро его не стало. Как не стало и Миши Зонненштраля, нелепо сорвавшегося из окна собственной квартиры.

Это были таланты первой величины, шедшие в искусстве своим неповторимым путём. Их уход обеднил российский театр и кинематограф, как и уход ещё многих и многих наших коллег. Пусть земля им будет пухом. Говорят, что незаменимых нет. Я же уверен, что каждый из них был незаменим. И если их заменили кем-то на сцене или на экране, это не значит, что им действительно нашли замену. На мой взгляд, место каждого из них осталось вакантным навсегда…

Вторым моим спасителем я с уверенностью могу назвать Леонида Белозоровича. Он воздействовал на меня иным способом, чем Катенька, но не менее эффективным.

Однажды режиссёр-постановщик позвал меня в монтажную и предложил посмотреть уже отснятый материал. Естественно, я пришёл, не ожидая никакого подвоха. Он стал показывать мне сцену за сценой. Такого ужаса и стыда я не испытывал никогда. С экрана на меня смотрел человек с пустыми, ничего не выражающими глазами. Этому человеку совершенно нечего было рассказать людям. Он формально выполнял чьи-то указания, не вдаваясь в происходящее, которое его мало трогало, в котором он мало что понимал. И этим человеком был я. Я физически ощутил, как ошибся режиссёр, выбрав меня на главную роль, чем подставил под удар весь проект. Я не знал, что ему ответить, у меня не было слов оправдания. Затем Белозорович показал мне ещё несколько сцен, в которых тот же актёр, с острым, пытливым глазом, целиком наполненный переживаниями своего героя, точно и подробно проживал жизнь на экране. «Ты всё понял? — сказал режиссёр. — Первые сцены сняты, когда ты выпивший, либо с похмелья. Вторые — когда ты трезвый и нормально работаешь». Более наглядного примера нельзя было придумать. Я отчётливо осознал, что теряю профессию, да и себя самого впридачу. Ещё чуть-чуть и возврата уже не будет.

Алкогольные проблемы начали возникать у меня не только на съёмочной площадке, но и в театре.

Приблизительно в тот же период я дважды побывал со спектаклями по Мрожеку на его родине, в Польше. Первый раз был фестиваль драматургии Мрожека. Он лично приехал из Франции, где жил, в Польшу, и десятки театральных коллективов показывали мастеру своё прочтение его пьес. Больше двух десятилетий я не могу забыть своего ощущения. Играть роль в пьесе моего любимого драматурга в его присутствии! Такое не забывается. Сам Мрожек потряс не только меня, но и всех присутствующих. За много дней фестиваля он не произнёс ни единого слова. Лишь иногда значимые междометия вырывались из его рта. Мы считали, что он возмущён увиденным, и не находили себе места. Но люди, знавшие его давно и близко, сказали нам, что на сей раз драматург был очень даже разговорчив, фестиваль ему понравился, особенно наш спектакль.

Вторая моя поездка в ту же Польшу со спектаклем по тому же Мрожеку была куда менее удачной. Мы должны были сыграть два спектакля. Первый прошёл вполне успешно, и я даже получил за него какой-то приз. Мы бурно отметили успех. Во время второго спектакля я вдруг понял, что не только играть не могу, а просто умираю. К своему огромному стыду я не доиграл спектакль и ушёл со сцены. Зал ждал минут десять в абсолютной тишине. Вероятно, для зрителей это был шок. Все мои сотоварищи пытались привести меня в порядок и вернуть на сцену. Им это не удалось, и была вызвана машина скорой помощи. Зрителям объявили, что актёру внезапно стало плохо. Они разошлись, наградив нас аплодисментами. Хотя, по смыслу произошедшего, должны были бы освистать нас и забросать гнилыми яблоками. Вернее, меня одного. Ведь только я был виноват в своём состоянии. Приехавший врач очень внимательно меня осмотрел, сделал необходимые уколы и вынес медицинское заключение: «У пана совсем не осталось крови, одна водка».

Так я прославился за рубежами нашей отчизны. Стало окончательно понятно, что со всем этим надо что-то делать.

15 августа 1991 года я закодировался сроком на год. Так что ГКЧП встретил в Прибалтике уже совсем трезвым. Иначе, может быть, я бы его и не заметил. Всё это время Катенька не отходила от меня, всячески помогая мне не сорваться. А когда год прошёл, она предложила мне провести всю процедуру заново. Но я отказался — не потому, что решил развязать, а потому, что поверил в себя. Я вполне осознанно решил, что с алкоголем покончено навсегда, и мне не нужны никакие подпорки для того, чтобы не пить. Но самое интересное в этой истории другое.

Я не первый и не последний артист, освободившийся от алкогольной зависимости. Через несколько лет, когда я признался в СМИ, что некогда сильно выпивал, и лишь Катенька и счастливый случай спасли меня от трагедии, больше всех данной информации были удивлены моя подросшая дочь Ника и Катенькины родители Жанна Рафаиловна и Виктор Евсеевич. Все эти годы при постоянном ежедневном контакте с дочкой и родителями Катеньке удавалось скрывать от них моё пристрастие к алкоголю. Это была её подлинная женская мудрость, в которой мне ещё многажды приходилось убеждаться. Она в гордом одиночестве сносила все семейные проблемы, возникавшие в связи с моим пьянством. Понятно, как тяжело ей приходилось, но никто в семье ею не был настроен против меня, что сослужило прекрасную службу в дальнейшем.

Даже сейчас, когда Катеньки не стало, мы остаёмся настоящей семьёй, хоть и с изъятым из неё стержнем…

Мой приход в Театр Сатиры совпал с трагическими событиями в его истории. С кратчайшим промежутком во времени скончались два крупнейших артиста не только этого театра, но и всей российской сцены, на которых держался репертуар Сатиры — Андрей Александрович Миронов и Анатолий Дмитриевич Папанов. Театр не просто осиротел, он находился в шоковом состоянии.

Валентин Николаевич Плучек очень бережно относился к своей труппе, долго и тщательно подбирал её, и практически одновременная кончина двух ведущих актёров могла показаться действительно катастрофой. Тем более для человека пожилого, каким тогда нам представлялся главный режиссёр. Но Валентин Николаевич стоически пережил удар и начал строить труппу как бы заново, принимая в театр молодых артистов и на них выстраивая новый репертуар.

Я оказался в их числе, более того — очень востребованным, причём в главных ролях. За короткое время мне удалось сыграть в нескольких спектаклях Плучека: Хлестакова в «Ревизоре» Гоголя, Петруччо в «Укрощение строптивой» Шекспира, Курослепова в «Горячем сердце» Островского, Пичема в «Трёхгрошовой опере» Брехта, Тапёра в «Клопе» Маяковского. Это была потрясающая школа.

Спектакли, конечно, не были равноценными. Искусство даже очень больших мастеров не состоит из одних успехов и вершин. Валентин Николаевич был уже весьма немолод, и генерировать новые идеи ему было нелегко. Но подробность и глубина, с которой он разбирал пьесы, точность замечаний, абсолютное понимание самой природы актёрской деятельности у него сохранялись на высочайшем уровне. Плучек не позволял себе халтурить и не давал халтурить своим артистам. Мастер никогда бы не выпустил сырой, не до конца отрепетированный спектакль, в котором он бы не был уверен в каждой детали. Уважение к зрителям и к своей профессии было для него превыше всего.