А рядом кипела жизнь ослепительная и прекрасная. Красочная реклама приглашала посетить Кубу и Индию, Суздаль и Кавказ. Миловидные девушки призывно оглядывались на улицах. Друзья-приятели, технари, тоже кандидаты наук, нагревшие себе местечки в НИИ машиностроения, шикарно держа руль одной рукой, разъезжали на «Жигулях» и «Волгах», комфортабельных катерах… Водная гладь, укромные зеленые острова, пары в купальных костюмах возле угасающего костра… Хорошо!

Может быть, так и надо: брать от жизни как можно больше, не думая, не оглядываясь? Но у него не получилось. Во-первых, стало скучно, весь этот развлекательный комплекс за месяц приелся до слез. Во-вторых, сейчас с женой не больно-то разгуляешься. А в-третьих, всегда приходится выбирать: либо вкалывать, и вкалывать на совесть, либо развлекаться и халтурить. Он выбрал первое. То есть не выбирал. Иначе просто не могло быть. Удивительно еще, что при той куче дел, которые на него наваливал Дагиров, он вообще сумел что-то создать. А впрочем, может быть, именно благодаря этому обилию дел? Мышление ведь, как и мышцы, нуждается в постоянной тренировке.

Завтра надо будет махнуть в Новосибирск, договориться насчет апробации. А сегодня — праздник, отдохновение души! Сегодня можно уйти пораньше, купить бутылку шампанского, приготовить самому что-нибудь вкусное — пусть жена удивляется. Устроим маленький праздник!

Вошла секретарша.

— Комиссия приехала. Из министерства.

Ну вот, устроили праздник. Теперь будут по два-три раза расспрашивать больных, пересматривать снимки и… величественно сомневаться. Впрочем, стоит присмотреться к членам комиссии поближе, повнимательнее: отзыв на диссертацию никогда не помешает…

Коньков позвонил, чтобы приготовили больных, потом набрал другой номер:

— Рыбколхоз? Председателя мне! Степан Феофанович? Здравствуй, Коньков говорит… Нет, нет, спасибо, все в порядке… Просьба к тебе, Степан Феофанович: москвичи к нам приехали, гости, так вот… Ну да, на уху… Ну, как всегда… Завтра или послезавтра. Я позвоню предварительно.

Тимонин сидел у шикарного, во всю стену, окна и грел руки над электрическим рефлектором. На дворе начало лета, а ему холодно. Это от двойственности, от неуверенности в себе. После разговора с Шевчуком даже думать не хочется, писать, разговаривать. Зачем? Он человек временный.

Да и отношение к нему в институте не вдохновляет. Его приказы и распоряжения встречают усмешкой, всячески увиливают от выполнения, а если и выполнят, то все равно потом приходится переделывать. Народ здесь с провинциальным гонором. Обижаются, протестуют… Им, видите ли, не нравится, что он делает замечания. А это, между прочим, его обязанность, прямая обязанность зама по науке.

Пусть они владеют дагировским аппаратом, а он нет. Разве художник обязательно должен сам растирать краски? Его задача — создать картину. А собравшаяся вокруг Дагирова молодежь не хочет понять, что главное — работать головой. Посмеиваются по углам, ехидничают… Ничего, готовится конференция, посмотрим, как они справятся без него…

А пока что жизнь все же доставляет маленькие радости. Вот вчера удалось купить латино-русский словарь тысяча девятьсот восемнадцатого года издания. Он достал потрепанный томик и любовно погладил его. Только далеко от столицы можно прямо с прилавка купить такую редкость. Приятно было держать книгу в руках, неровно обрезанную, в бумажном переплете, пахнущую пылью неведомых книгохранилищ. С возрастом все больше доставляло удовольствие озадачить собеседника оригинальным толкованием какого-нибудь распространенного слова, толкованием, почерпнутым из старинных словарей, напечатанных квадратным шрифтом с загадочной буквой «Ъ». Слова в них казались осязаемыми, хотелось подержать их в руке.

В дверь постучали, и он, невольно поморщившись, спрятал словарь. Вошел младший научный сотрудник. Вид его не вызывал положительных эмоций: помятый, в пятнах халат без одной пуговицы, давно не стриженный затылок, легкомысленная бородка, съехавший набок галстук…

Тимонин дернул головой, машинально провел ладонью по седеющему бобрику, проверил щегольскую бабочку.

— Ну, что там у вас? Опять?

— Да, — робко выдавил мэнээс. — Выправил. — И добавил со значением: — В третий раз.

Он протянул Тимонину скатанную трубкой рукопись, на внешнем листе остались отпечатки вспотевших рук.

— Если понадобится, и шесть раз переделаете, — возразил Тимонин, кончиками пальцев разворачивая рукопись. — Из института статья идет, а не из какой-нибудь Хацепетовки. Это там ваш приятель, главврач, подмахнет любую тарабарщину. А здесь за науку отвечаю я, профессор, доктор наук, и если вы сами не следите за слогом, за чистотой языка, то это обязан сделать я.

Он надел очки, вооружился карандашом и, не скрывая наслаждения, стал править. Карандаш, как плуг, вгрызался в текст, выпахивая целые фразы. Уцелевшие обрывки гляделись одинокими островками на поле битвы.

— Так! — сказал Тимонин удовлетворенно, отбрасывая карандаш. — Никуда не годится! Вот, смотрите сами и не обижайтесь… Заглавие не строго по центру. Фамилия автора прижата к тексту. Поля три сантиметра вместо четырех. Количество знаков в строке больше положенного. На каждой странице не менее трех орфографических ошибок.

— Это ж опечатки, — пытался сопротивляться мэнээс. — Машинистка ошиблась.

— Молчать! — распалился Тимонин. — Молчите и слушайте, когда вам делает замечание старший товарищ! Между прочим, для вашей же пользы. Бы думаете, мне доставляет удовольствие править подобный бред? Ничего подобного! Трачу на вас время, а вы еще возражаете! Сижу вот и думаю, — он потряс рукописью прямо перед лицом ошеломленного мэнээса, — что дальше делать с этим, извините, творением.

— Но в нем как будто правильно все изложено…

— Не изложено, а изгажено!.. Стиль какой! Стиль!.. Посмотрите на свой опус… Разве это фразы? Капустные кочерыжки! А еще кандидатом хотите стать!

— Но позвольте! — возмутился наконец мэнээс.

— Не позволю! Вы хоть салли удосужились лишний раз прочитать, что накарябали? Наверное, нет. Машинистка вместо вас работала… «Наблюдали — отметили», «отметили — наблюдали»… Наблудили! Что, в русском языке нет других слов?.. И дальше: «В тридцати пяти случаях…» Что это за случаи такие, я вас спрашиваю? Что за случаи? Для вас, значит, существуют не живые люди, не больные, а случаи, так?!

— Все так пишут… — пытался возражать мэнээс. Лицо его посерело от наплыва сдерживаемых чувств, и лишь сознание, что последний срок подачи на конференцию столь мучительно рождаемой статьи уже на исходе, удерживало в кабинете зама. — И потом… Вы уже дважды правили статью, Георгий Алексеевич, и… ничего такого не говорили… Ни разу.

— А я и не должен все говорить. У вас свои глаза есть. Вы человек образованный, институт окончили. Мне, руководителю, интересно, как вы сами справляетесь, на что способны… И не обижайтесь, нечего на меня смотреть, как на серого волка. То, что я вам говорю, — это критика. И не только критика, — он указующе поднял палец, — но и учеба! Вы радоваться должны, а не обижаться. А язык. Просто не знаю, что сказать. Сомневаюсь, что при такой грамотности можно написать диссертацию. Сомневаюсь… Кстати, заметьте, список использованной литературы у вас написан неправильно. Я как вам говорил? Три интервала после точки. А у вас?.. То два, то четыре.

Странный попался мэнээс, не обидчивый.

— Раз вы, Георгий Алексеевич, говорите, что надо — значит, надо. В третий, в четвертый… Будем переделывать до полного блеска! А по содержанию замечаний нет?

Тимонин глянул испытующе: нет, тот не иронизировал.

— По содержанию…

Неизвестно, чем бы кончился их разговор, если бы в кабинет не заглянул хмурый Коньков.

— Георгий Алексеевич, пойдемте, комиссия приехала.

Комиссия! Тимонин почувствовал, как к лицу прилила кровь. Значит, все-таки приехали! Он вздохнул, переставил сдвинувшийся с обычного места стаканчик с остро отточенными карандашами и вышел.