Генри. – Твои слова отныне будут для меня законом. Я

сделал немало – пожалуй, даже больше, чем надобно, –

чтоб доказать свою силу и отвагу. Но у тебя одной, Кэтрин,

я могу научиться более правильному образу мыслей. Не

забывайте, верная моя Валентина, что моему разуму и

кротости никогда не удастся сразиться, так сказать, в че-

стном поединке с моей любовью к драке и воинским тще-

славием: тем всегда помогают всяческие покровители и

подстрекатели. Идет, скажем, ссора – и я, предположим,

памятуя ваши наставления, не спешу ввязаться в нее… Так

вы думаете, мне дают по собственному разумению сделать

выбор между миром и войной? Где там! Пресвятая Мария!

Тотчас обступят меня сто человек и начнут подзуживать.

«Как! Да что ж это, Смит, пружина в тебе заржавела?» –

говорит один. «Славный Генри на ухо туговат – нынче он

не слышит шума драки», – говорит другой. «Ты должен, –

говорит лорд-мэр, – постоять за честь родного Перта!»,

«Гарри! – кричит ваш отец. – Выходи против них, покажи,

что значит золотая знать!» Что же делать, Кэтрин, несча-

стному малому, когда все кругом вопят во славу дьявола и

ни одна душа словечка не замолвит в пользу противной

стороны?

– Да, я знаю, у дьявола довольно радетелей, готовых

расхваливать его товар, – сказала Кэтрин, – но долг велит

нам не слушать эти суетные речи, хотя бы с ними обра-

щались к нам те, кого положено любить и почитать.

– А все эти менестрели с их романсами и балладами, в

которых только за то и славят человека, что он получает и

наносит сам крепкие удары! За многие, многие мои грехи,

Кэтрин, несет ответ, скажу с прискорбием, Гарри Слепец*,

наш славный менестрель. Я бью сплеча не для того, чтобы

сразить противника (упаси меня святой Иоанн!), а только

чтоб ударить, как Уильям Уоллес.

Тезка менестреля произнес эти слова так искренне и так

сокрушенно, что Кэтрин не удержалась от улыбки. Но все

же она сказала с укором, что он не должен подвергать

опасности свою и чужую жизнь ради пустой потехи.

– Но мне думается, – возразил Генри, приободренный

ее улыбкой, – при таком поборнике миролюбие всегда

одержит верх. Положим, к примеру, на меня жмут, пону-

ждают схватиться за оружие, а я вспоминаю, что дома ждет

меня нежный ангел-хранитель, и образ его шепчет: «Генри,

не прибегай к насилию, ты не свою, ты мою руку обагря-

ешь кровью, ставишь под удар мою грудь, не свою!» Такие

мысли удержат меня вернее, чем если бы все монахи в

Перте завопили: «Опусти меч, или мы отлучим тебя от

церкви!»

– Если предостережение любящей сестры хоть что-то

значит, – сказала Кэтрин, – прошу вас, думайте, что каж-

дый ваш удар обагрит эту руку, что рана, нанесенная вам,

будет больно гореть в этом сердце.

Звук ее слов, проникновенный и ласковый, придал

храбрости Смиту.

– А почему не проникает ваш взор немного дальше, за

холодную эту границу? Если вы так добры, так велико-

душны, что принимаете участие в склонившемся пред вами

бедном, невежественном грешнике, почему вам прямо не

принять его как своего ученика и супруга? Ваш отец желает

нашей свадьбы, город ее ждет, перчаточники и кузнецы

готовятся ее отпраздновать, и вы, вы одна, чьи слова так

добры, так прекрасны, лишь вы одна не даете согласия!

– Генри, – тихо сказала Кэтрин, и голос ее дрогнул, –

поверьте, я почла бы долгом своим подчиниться велению

отца, когда бы к браку, им намеченному, не было неодо-

лимых препятствий.

– Но поразмыслите… минуту поразмыслите! Сам я не

речист по сравнению с вами, умеющей и читать и писать.

Но я с охотой стал бы слушать, как вы читаете, я мог бы век

внимать вашему нежному голосу. Вы любите музыку – я

обучен играть и петь не хуже иного менестреля. Вы любите

творить милосердие – я достаточно могу отдавать и дос-

таточно получаю за свои труды. Я дня не пропущу, чтоб не

раздать столько милостыни, сколько не раздаст и церков-

ный казначей. Отец ваш постарел, ему уже не под силу

становится каждодневная работа, он будет жить с нами,

потому что я стал бы считать его поистине и своим отцом.

Ввязываться в беспричинную драку – этого я остерегался

бы так же, как совать руку в горн, а если кто попробует

учинить над нами беззаконное насилие, тому я покажу, что

он предложил свой товар не тому купцу!

– Я вам желаю, Генри, всех радостей мирной семейной

жизни, какие вы можете вообразить, но с кем-нибудь сча-

стливей меня!

Так проговорила – или, скорее, простонала – пертская

красавица. Голос ее срывался, в глазах стояли слезы.

– Что же, я вам противен? – сказал, немного выждав,

отвергнутый.

– Нет, не то! Видит бог, не то!

– Вы любите другого, кто вам милее?

– Жестокое дело – выпытывать то, чего вам лучше не

знать. Но вы, право, ошибаетесь.

– Эта дикая кошка Конахар?.. Неужели он? – спросил

Генри. – Я подметил, как он на вас поглядывает…

– Вы пользуетесь моим тягостным положением, чтобы

меня оскорблять, Генри, хотя я этого никак не заслужила!

Что мне Конахар? Только из желания укротить его дикий

нрав и просветить его я принимала какое-то участие в

юноше, погрязавшем в предрассудках и страстях… но со-

всем другого рода, Генри, чем ваши.

– Значит, какой-нибудь чванный шелковый червяк,

придворный щеголь? – сказал оружейник, еле сдерживая

злобу, распаленную разочарованием и мукой. – Один из

тех, кто думает всех покорить перьями на шляпе да бря-

цанием шпор? Хотел бы я знать, который из них, пренеб-

регая теми, кто ему более под стать – придворными дама-

ми, накрашенными и раздушенными, – выискивает себе

добычу среди простых девушек, дочерей городских ре-

месленников… Эх, узнать бы мне только его имя и звание!

– Генри Смит, – сказала Кэтрин, преодолев слабость,

едва не овладевшую ею, – это речь неблагодарного и не-

разумного человека, или, верней, неистового безумца. Я

уже объяснила вам, что никто – к началу нашей беседы, –

никто не стоял в моем мнении выше, чем тот, кто сейчас

все ниже падает в моих глазах с каждым словом, которое он

произносит в этом странном тоне, несправедливо подоз-

рительном и бессмысленно злобном. Вы были не вправе

узнать даже то, что я вам сообщила, и мои слова, прошу вас

заметить себе, вовсе не значат, что я отдаю вам какое-то

предпочтение… хоть я и уверяю в то же время, что никого

другого не предпочитаю вам. Вам довольно знать, что су-

ществует препятствие к исполнению вашего желания, та-

кое непреодолимое, как если бы на моей судьбе лежало

колдовское заклятье.

– Любовь верного человека может разбить колдовские

чары, – сказал Смит. – И я бы не прочь, чтобы дошло до

этого. Торбьерн, датский оружейный мастер, уверял, что

кует заколдованные латы, напевая заклинание, пока нака-

ляется железо. А я ему сказал, что его рунические распевы

не имеют силы против оружия, каким мы дрались под

Лонкарти*. Что из этого вышло, не стоит вспоминать… Но

панцирь и тот, кто его носил, да лекарь, пользовавший ра-

неного, узнали, умеет ли Генри Гоу разрушать заклятие.

Кэтрин взглянула на него, словно хотела отозваться

отнюдь не одобрительно о подвиге, которым он хвалился.

Прямодушный Смит забыл, что подвиг был как раз из тех,

какими он не раз навлекал на себя ее осуждение. Но прежде

чем она успела облечь свои мысли в слова, ее отец просу-

нул голову в дверь.

– Генри, – сказал он, – я оторву тебя от более приятного

занятия и попрошу как можно скорее пройти ко мне в