верности, а ноге не выпадает такой чести. Храбрец сража-

ется рукою – трус пускает в ход ноги, когда бежит с поля

боя. Перчаткой размахивают в воздухе, сапогом топчутся в

грязи… Приветствуя друга, человек ему протягивает руку,

а захочешь ты отпихнуть собаку или того, кого ставишь не

выше собаки, ты его пнешь ногой. По всему белому свету

перчатка на острие копья служит знаком и залогом верно-

сти, брошенная же наземь, она означает вызов на рыцар-

ский поединок. А со стоптанным башмаком, насколько я

припомню, связано только одно: иной раз старая баба ки-

дает его вслед, чтобы человеку была удача в пути. Но в эту

примету я не больно верю.

Красноречивая попытка друга превознести достоинства

своего ремесла позабавила оружейника.

– Право, – сказал он с улыбкой, – я не из тех, кто

склонен принижать ремесло перчаточника. И то, сказать, я

ведь и сам выделываю рукавицы. Но, глубоко почитая ваше

древнее искусство, я все же не могу не подивиться, что отец

Конахара отдал сына в учение к ремесленнику из Нижней

Шотландии, когда в глазах этих высокородных горцев мы

стоим куда ниже их и принадлежим к презренному пле-

мени трудовых людей, только того и достойных, чтобы ими

помыкали и грабили их всякий раз, когда голоштанник

дуньевассал* увидит, что можно это сделать спокойно, без

помехи.

– Да, – молвил Гловер, – но отец Конахара был выну-

жден к тому особыми… – Он прикусил язык и добавил: – …

очень важными причинами. Словом, я вел с ним честную

игру, и я не сомневаюсь, что и он поведет себя со мною

честно. Но своим неожиданным уходом мальчишка по-

ставил меня в затруднительное положение. Я ему кое-что

поручил. Пойду загляну в мастерскую.

– Не могу ли я помочь вам, отец? – сказал Генри Гоу,

обманутый озабоченным видом старика.

– Ты? Никак! – отстранил друга Саймон.

По его сухому тону Генри понял, что совершил оп-

лошность. Он покраснел до ушей за свою недогадливость:

как же это любовь не надоумила его подхватить намек!

– А ты, Кэтрин, – добавил Гловер, оставляя комнату, –

минут пять займи разговором своего Валентина и при-

смотри, чтоб он не сбежал, пока я не вернусь… Пойдем со

мной, Дороти, у меня найдется дело для твоих старых рук.

Он вышел, старуха – за ним, и Генри Смит чуть ли не

впервые в своей жизни остался наедине с Кэтрин. С минуту

девушка чувствовала растерянность, влюбленный – не-

ловкость, наконец Генри, призвав все свое мужество, вы-

нул из кармана перчатки, полученные им только что от

Саймона, и обратился к ней с просьбой, чтоб она позволила

человеку, которого так милостиво наградила в это утро,

заплатить установленную пеню за то, что он спал в такое

время, когда за одну бессонную минуту он был бы рад

поступиться целым годом сна.

– Ах, нет, – ответила Кэтрин, – я высоко чту святого

Валентина, но его завет не дает мне права на вознаграж-

дение, которое вы хотите уплатить. Я и думать не могу

принять от вас пеню.

– Эти перчатки, – возразил Генри и решительно подсел

поближе к Кэтрин, – сработаны руками, самыми для вас

дорогими. И посмотрите – они скроены как раз по вашей

ручке.

Так говоря, он развернул перчатку и, взяв девушку под

локоть могучей рукой, растянул перчатку рядом на столе,

показывая, как она будет впору.

– Посмотрите на это узкое, длинное запястье, на эти

тоненькие пальчики, подумайте, кто прошил эти швы зо-

лотом и шелком, и решите, должны ли перчатка и та

единственная рука, на которую она пришлась бы впору, –

должны ли они оставаться врозь лишь потому, что несча-

стная перчатка одну быстролетную минуту побывала в

такой черной и грубой руке, как моя?

– Дар мне приятен, поскольку он идет от моего отца, –

сказала Кэтрин, – и, конечно, тем приятнее, что идет и от

моего друга, – она сделала упор на этом слове, – от моего

Валентина и защитника.

– Позвольте, я пособлю надеть, – сказал Смит, еще

ближе к ней пододвинувшись. – Она поначалу покажется

тесноватой, потребуется, верно, помощь.

– А вы искусны в подобном услужении, мой добрый

Генри Гоу? – улыбнулась девушка, но все же поспешила

отодвинуться подальше от поклонника.

– Сказать по правде – нет! – молвил Генри и покачал

головой. – Мне чаще доводилось надевать стальные рука-

вицы на рыцарей в доспехах, чем натягивать вышитую

перчатку на девичью руку.

– Так я не стану утруждать вас больше, мне поможет

Дороти… хоть помощь тут и не надобна – моему отцу ни-

когда не изменяет глаз. Вещь его работы всегда в точности

соответствует мерке.

– Дайте мне в этом убедиться, – сказал Смит. – Дайте

увидеть, что эти изящные перчатки в самом деле прихо-

дятся по руке, для которой они предназначены.

– В другой раз, Генри, – ответила девушка. –

Как-нибудь, когда это будет ко времени, я надену эти

перчатки в честь святого Валентина и друга, которого он

мне послал. И я всей душой хотела бы, чтобы и в более

важных делах я могла следовать желаниям отца. А сей-

час… у меня с утра болит голова, и я боюсь, как бы от за-

паха кожи она не разболелась пуще.

– Болит голова? У моей милой девочки?! – откликнулся

ее Валентин.

– Если б вы сказали «болит сердце», вы тоже не

ошиблись бы, – вздохнула Кэтрин и перешла на более

серьезный тон. – Генри, – сказала она, – я позволю себе

говорить со всею смелостью, раз уж я дала вам этим утром

основание считать меня смелой, да, я решаюсь первая за-

говорить о предмете, о котором, возможно, мне бы следо-

вало молчать, покуда вы сами не завели о нем речь. Но

после того, что случилось, я не смею тянуть с разъяснением

моих чувств в отношении вас, так как боюсь, что иначе они

будут неверно вами истолкованы… Нет, не отвечайте, пока

не дослушаете до конца. Вы храбры, Генри, храбрее чуть

ли не всех на свете, вы честны и верны, как сталь, которую

куете…

– Стойте?. Стойте, ни слова, Кэтрин, молю! Когда вы

обо мне говорите так много хорошего, дальше всегда идет

жестокое осуждение, а ваша похвала, оказывается только

его предвестницей. Я честен и так далее, хотите вы сказать,

но притом – буян, горячая голова и завзятый драчун, то и

дело хватающийся за меч и кинжал.

– Так вас назвав, я нанесла бы обиду и себе и вам. Нет,

Генри, завзятого драчуна и буяна, хоть носи он перо на

шляпе и серебряные шпоры, Кэтрин Гловер никогда бы не

отметила той маленькой милостью, какую сегодня она по

собственному почину оказала вам. Да, я не раз сурово

осуждала вашу склонность сразу поддаваться гневу и чуть

что ввязываться в бой, но только потому, что я хотела, если

увещания мои будут успешны, заставить вас возненавидеть

в себе самом два греха, которым вы больше всего подвла-

стны, – тщеславие и гневливость. Такие разговоры я вела

не затем, чтобы высказать свои воззрения, а затем, чтоб

растревожить вашу совесть. Я знаю не хуже отца, что в

наши безбожные, дикие дни весь жизненный уклад нашего

народа – да и всех христианских народов – как будто

служит оправданием кровавым ссорам по пустячным по-

водам, глубокой вражде с кровавой местью из-за мелочных

обид, междоусобице и убийству за ущемленную честь, а то

и вовсе ради забавы. Но я знаю также, что за все эти деяния

нас некогда призовут к суду, и как бы я хотела убедить

тебя, мой храбрый, мой великодушный друг, чтоб ты чаще

прислушивался к велениям своего доброго сердца и

меньше гордился ловкостью и силой своей беспощадной

руки!

– Ты убедила… убедила меня, Кэтрин! – воскликнул