В один из дней, приехав с донесениями на аллею Неподлеглости, я застал Арцишевского в приподнятом настроении. Оказалось, ему удалось подобрать группу молодых людей из Гдыни, которые охотно согласились принять участие в борьбе с оккупантами. Вскоре я познакомился с этими юношами. В группу входили: энергичный и внешне очень обаятельный Анджей Жупанский, необыкновенно серьезный и уравновешенный Франек Камровский, интеллигентный, с изящными манерами Ежи Томашунас и брюнет с буйной растрепанной шевелюрой Богуслав Копка. Несколько позже к ним присоединились спокойный и сдержанный Тадеуш Жупанский и худенький Збышек Сас-Гошовский. Все они знали Арцишевского со времени его журналистской работы в Гдыни.

Как и в нашей группе, Миколай не вводил у них ни жесткой военной дисциплины, ни каких-либо форм муштры, и тем не менее группа представляла собой сплоченный дисциплинированный боевой коллектив. Задания каждому из членов этой группы Миколай ставил персонально и лишь в случаях проведения групповых операций назначал старшего. Поскольку мне часто доводилось участвовать с ними в различных операциях, я довольно быстро убедился в их исключительных боевых качествах. Не было случая, чтобы кто-нибудь из них хоть раз на миг заколебался при выполнении боевого задания. Они неизменно проявляли инициативу, энергию, сметку и высокое чувство ответственности. Анджея Жупанского Арцишевский назначил своим адъютантом, а на Камровского возложил поддержание связи с Поможем, поскольку у того имелся документ, позволявший ему выезжать за пределы Генеральной Губернии в районы, присоединенные к рейху. Сас-Гошовскому была поручена связь с Гдыней.

Мы обсуждали задания для нашей гдыньской группы, когда вдруг раздался звонок. Минуту спустя в комнату вошел Юзеф Клюф.

— У меня неприятная новость: отказал передатчик. Игорь нашел неисправность: села лампа. Вот ее шифр, — он протянул клочок бумаги, — запасной у Игоря, к сожалению, нет.

Воцарилась гробовая тишина. Где взять лампу? Запасных деталей здесь не достать. Неужели вся наша работа пойдет насмарку?

И тут меня осенило — ведь Юрек Маринж работает, кажется, на заводе радиоприборов! Нужно немедленно ехать к нему, узнать, нет ли возможности добыть такую лампу.

Часом позже я уже показывал Юреку шифр нужной нам лампы.

— Ты знаешь, я в лампах не силен, но поговорю с нашими специалистами по этой части. Самое главное — установить, какая немецкая лампа может ее заменить. Потом уже будет легче найти ее эквивалент. Если подходящая лампа найдется, мы ее выкрадем.

Он взглянул на часы.

— До комендантского часа я успею еще вернуться. Давай шифр лампы, я съезжу к знакомому инженеру. Заходи ко мне завтра после обеда, результат уже будет.

Я шел к Юреку с неспокойным сердцем. Встретил он меня загадочной улыбкой, и я сразу понял, что дела развиваются успешно. Камень свалился у меня с плеч, когда я услышал:

— Лампа у вас через несколько дней будет! Мы уже отыскали подходящую на складе. Правда, кажется, там всего одна штука. Сейчас думаем, как ее изъять.

— Не могли бы мы вам чем-нибудь помочь? — спросил я.

— Нет, помочь вы не можете, тут нам придется поработать самим. Когда все будет готово, я тебе позвоню и приглашу вроде бы на чай.

Я горячо его поблагодарил и как на крыльях помчался к командиру. Миколай, довольный результатами моей миссии, предложил вместе поужинать, а потом пойти с ним для прикрытия предстоящей ему встречи. После ужина мы отправились на площадь Унии Любельской.

— Здесь давай разойдемся, — приостановился Миколай на Пулавской. — А ты понаблюдай, не будет ли за мной слежки после разговора с брюнетом в светлом пальто.

Миколай быстро пошел вперед к трамвайной остановке. Минут через десять с ним раскланялся какой-то брюнет в темных очках. От него за версту так и веяло конспирацией. Медленным шагом они направились в сторону Польной. Вслед за ними от остановки оторвались две фигуры. Двинулся и я.

Беседа была недолгой. Брюнет, а за ним фигуры направились в сторону кондитерской Лярделли. Миколай повернул обратно к площади Унии. «Хвоста» за ним не было. Час спустя мы встретились у Брацких. Миколай сообщил мне, что беседовал с важной персоной, представляющей подпольное движение, и тот предложил ему контакты с их военной организацией.

Вечером я отправился осмотреть новую конспиративную квартиру на улице Падевской. Квартиру предоставила нам родственница тети Виктории Ковальская, которая вместе с мужем переехала в провинцию. Она могла, конечно, продать ее, но, движимая стремлением как-то помочь движению Сопротивления, оставила ее нам безвозмездно вместе со всей обстановкой. Здесь я переночевал и утром следующего дня занялся обработкой донесений, поступивших из недавно созданных на железных дорогах дополнительных наблюдательных пунктов. Из этих донесений вытекало, что интенсивность перевозок не изменилась. Осуществлялось, как видно, обычное снабжение фронта, и, пожалуй, только несколько больше, чем обычно, стало число раненых, отправляемых в тыл.

Вернувшись, я узнал, что звонил Юрек Маринж и приглашал меня на чай. Я опрометью выскакиваю из дома и хватаю первого попавшегося «велорикшу» — распространенный вид транспорта в оккупированной Варшаве, заменивший редкостью ставшие автомобили. Педали крутил молодой парень, всю дорогу рассказывавший о ночной облаве на Аллеях Уяздовских, во время которой немцы арестовали его брата. На Фильтровой я попросил его остановиться и подождать, а сам помчался к Маринжу. Юрек вручил мне лампу, спокойно, без эмоций, будто просто купил ее в магазине, а не выкрал у немцев с риском для жизни.

— Это подарок Игорю, — улыбнулся он, прощаясь. — Передай ему привет от меня и от Богдана.

Я поспешил обратно к ожидавшему меня с нетерпением командиру. Арцишевский поручил с первым же поездом доставить лампу в Пётркув. Было крайне необходимо как можно скорее наладить работу рации. Дело в том, что в последних радиосеансах с Центром начался обмен мнениями о присылке курьера и второго комплекта приемопередающей аппаратуры, а место явки для курьера и пароль остались несогласованными. Злосчастная лампа отказала в самый неподходящий момент.

Я стал размышлять, как лучше ее перевезти. На участке Варшава — Пётркув немцы часто устраивали облавы и обыски, а лампу достаточно больших размеров надежно спрятать не так-то просто. И вот — идея! На столе лежит буханка хлеба. Во время обыска одну буханку хлеба вряд ли отберут. Я осторожно снимаю верхнюю корку, делаю в мякише углубление и вкладываю туда лампу. Затем с помощью спичек тщательно укрепляю корку на прежнем месте. Заворачиваю буханку в газету и со свертком под мышкой отправляюсь на вокзал.

На перроне полно солдат, всюду полицейские патрули. Алчная железнодорожная охрана буквально обнюхивает пассажиров в поисках продовольствия. То и дело проводят, подгоняя прикладами и громкими окриками, какую-нибудь торговку.

В вагоне невообразимая теснота. Кто-то пытается еще втиснуться в тамбур. Я кладу сверток на полку и начинаю завязывать разговор с соседями. Черт бы побрал мой костюм! По бриджам и офицерским сапогам — одежде весьма модной во время оккупации — они сразу догадываются, что я не из тех, кто занимается спекуляцией. Чтобы отвлечь от себя внимание, я бросаю несколько фраз на распространенном жаргоне спекулянтов и начинаю подтрунивать над своим соседом, который разбил бутылку с самогоном и теперь уныло сидит, переживая свою потерю.

— Вот беда! Из чистого сахара был, подарок от знакомого инженера. Девяносто шесть градусов, чистый как слеза! — причитал сосед.

Кто-то из сидящих у окна пытался его утешить:

— Выпей моего. Не пожалеешь — очищен соляной кислотой, а потом еще углем из противогаза. Пан офицер, отведайте и вы за свободу родины!

«Черт, обращение «пан офицер» относится явно ко мне. Надо будет отказаться от бриджей и сапог».