Борода помолчал, обдумывая что-то, а Порубайло, стоя на коленях, размазывал по лицу слезы и жалобным голосом умолял не губить его «манесеньких диток».

— Нужны мне твои детки, — оборвал его Борода. — Уж если их кто и погубит, то только ты сам! Скажи, Кузьма, как будешь жить дальше?

Порубайло вскочил. Захлебываясь слезами и крестясь, быстро заговорил. Тут были и клятвы, и «трое диточек, и жинка со старой матерью», и хата, которую спалит Сирый. Он снова упал на колени и стал молить не убивать его, пожалеть семью.

— Брось кликушествовать, дурак! — рассердился Борода. — Никто тебя убивать не собирается! Будешь молчать, уйдешь от бандитских дел, — гарантирую тебе, что никто про нашу встречу знать не будет. Приедешь ко мне в Чека, сожгу твое дело, и не будет у Советской власти никаких претензий к Кузьме Порубайло. Все понял?

— Как не понять, дорогой това… Спаси и оборони вас господь бог! — крестился Порубайло. — Буду молчать, как та черная могила!

— Ладно, Кузьма! — сказал Кирилл. — Хватит лоб крестить, не в церкви! Ты только не думай, что Борода такой телок: рассказал все Кузьме и пойдет спать, а Кузьма побежит к Сирому. Нет, браток, кроме Сани, тут есть еще мои хлопцы. Если ты, дурья башка, завтра скажешь про меня хоть одно слово, то тебя и под землей разыщут. Тогда уж непременно будут твои деточки сиротами! — Потом обратился ко мне: — А ты, Саня, беги на хутор, найди наших хлопцев и скажи, что Кузьма Порубайло из села Огневки все про нас знает, и если с нами что случится, то чтоб и рода порубайловского на земле не оставалось. Беги да поскорее возвращайся.

Я стоял в недоумении: «Какие ребята? К кому бежать?»

— Ты чего же стоишь? — спросил Борода. — Не знаешь, где искать ребят? — Он отвел меня в сторону и, нагнувшись, зашептал мне в самое ухо: — Иди во двор, побудь там с полчасика и возвращайся. Когда придешь, скажешь, что ребята все поняли и, в случае чего, с Огневки глаз не спустят.

Я побежал на хутор, посидел немного на тачанке, послушал доносившийся из-за дома чей-то богатырский храп и медленно пошел назад. Вернувшись, я доложил так, как велел Борода.

— Слыхал, Кузьма? — спросил Кирилл. — Теперь иди спать, а мы с Саней еще посидим немного.

На хутор мы шли молча. Я не одобрял поступка Бороды, но ничего другого придумать не мог. Когда мы подошли к сеновалу, Борода приказал:

— Достань лимонки и свой браунинг. — Он рассовал гранаты по карманам брюк и френча и спросил: — Ты с лимонкой умеешь обращаться?

— Бросать не бросал, а как ей пользоваться, знаю, — неуверенно ответил я. — Нужно вытащить кольцо и, прижимая скобу, бросать, а потом падать на землю.

Борода ничего не ответил, а только вздохнул.

Мы влезли на сеновал и улеглись. Однако уснуть я не мог. Поворочавшись с боку на бок, тревожно спросил:

— Что же будет завтра?

— А ничего не будет, — ответил Борода. — Порубайло завтра будет молчать, как мертвый. Гарантирую — или мне грош цена. Спи!

Мы замолчали. Я снова попытался уснуть, но сон не приходил. Не спал и Борода. Он несколько раз садился, взбивал подушку и снова ложился.

— Никак не уснуть, — прошептал я.

— Что, сдрейфил? Эх, ты, бомбометатель! А еще предлагал: «закидаем лимонками»!

— Да мне, Кирилл Митрофанович, спать не хочется.

— И мне перебил сон чертов Кузьма, — проворчал Борода.

— А я все вспоминаю вашу песню…

— Понравилась?

— Да, только очень уж она тоскливая и жалостная, прямо гармонь стонала. Кто это играл?

— Играл я, да разве это игра? Какой из меня музыкант? Потянул, развел и оборвал.

Еще один талант Бороды! Человек этот, казалось, знал и умел все. Когда я сказал ему об этом, то услышал:

— Чекист должен все уметь и обо всем знать. — И тотчас добавил: — Ну, все не все, но многое. Вот и я знаю всего понемногу. А кончим воевать, тогда уж выучусь, как говорит Ян, чему-нибудь одному и основательно.

Я стал дремать. Сквозь дрему я слыхал, как Борода слез с сеновала, мне послышалось, будто дважды щелкнул винтовочный затвор. Рядом со мной зашуршал соломой Кирилл Митрофанович. Потом все смолкло. Борода перестал ворочаться. Стало тихо, и я уснул.

Борода разбудил меня на восходе солнца. На хуторе еще все спали. Мы отправились к пруду, умылись, и Борода подробно рассказал мне, как действовать, если Кузьма вдруг нарушит свое слово.

— Ты держись у порога, в сарай не заходи, — учил Кирилл Митрофанович. — За дверью я поставил две заряженные винтовки. Патроны уже досланы. Стой и внимательно следи за двором. Если со мной начнутся шумные разговоры, хватай винтовку и бей по Сирому, Бабашу, Полковнику, — словом, кто полезет на мушку. Только меня не зацепи. Как начнешь стрелять, я побегу к сараю и оттуда буду кидать гранаты. Оружия у нас достаточно. Я еще с вечера уволок в сарай пулемет, тот, что привезли Марусины вояки.

— А если хватятся?

— Кто хватится? Сирый? Так он же про пулемет не знает, — успокоил Кирилл Митрофановичи предупредил: — Только учти, палка-махалка, что вся эта стрельба — на самый крайний случай. На один из тысячи!

Примерно через час хутор стал просыпаться. По двору, громко ругаясь, ходил Сирый: собирал отряд. Одним из первых около него появился Порубайло. Он опасливо оглядывал каждого и жался к Сирому. Я с тревогой следил за тем, как Борода, держа правую руку за бортом френча, медленно подошел к ним, протянул левую руку Сирому и кивнул головой Порубайло.

— Здоров, кум! Ну, что, узнал меня? Порубайло развел руками и замотал головой.

— Не! Не узнал! Вчера мне с пьяных глаз померещилось. Больно крепкий самогон у Бабашей.

— А я что говорил, — сказал Борода, — проспишься и увидишь, что ошибся.

— Верно! Вы уж извините меня! Видно было, что Порубайло хотел закончить разговор, а Борода всячески его затягивал.

— Вот мы и познакомились. Теперь можно и в гости к тебе приехать. Можно?

Порубайло смутился, снял шапку и поклонился Бороде.

— Как вам будет угодно, а я… я буду очень рад!

— Ну, держи пять, Порубайло! — Борода пожал ему руку и подошел ко мне. Наклонившись к колесу тачанки и наблюдая за двором, он едва слышно шепнул: — Кажется, пронесло, но готовность номер один не снимается!

Надрываясь от крика, Сирый и несколько его подручных приводили непроспавшихся, взлохмаченных, злобно ругавшихся бандитов. На опохмелку ничего не осталось: весь самогон был вычерпан с вечера.

Наконец тачанки были запряжены, кони оседланы. Из дому вышло начальство. Сирый подал команду подтянуться, и Аркадьев сказал короткую речь. Он сообщил о передаче командования Сирому, пожелал «повстанцам» удачи в борьбе за счастье селянина, за лучшее будущее без коммунистов, без Советов, за независимую Украину — союзницу многострадальной матери-России. На прощанье обнял Сирого и перекрестил.

— С богом, Федор Антипович! Будьте тверды и непоколебимы в борьбе за святое дело! — сказал Аркадьев и, вынув платок, картинно вытер набежавшую слезу.

Банда Сирого выехала с хутора.

— Василь! — позвал Аркадьев. — Переодеваться и обедать! Через два часа едем! Есаул! — повысив голос, обратился он к Бороде: — Очень недоволен вашим песенным выступлением перед казаками. Это же, это же… агитация за Советскую власть! Мне люди так и сказали: «Ваш проводник — советский агитатор!»

— Агитатор?! — Борода покраснел и рванул на себе ворот. — Что вы говорите, ваше превосходительство!

— Вы, есаул, — смягчился Аркадьев, — совсем как ребенок: вот уже и разволновались… Выслушайте спокойно и зарубите себе на носу: народ здесь очень чувствителен, я даже сказал бы сентиментален, если так можно сказать об этих скотах. А что вы пели? Вдумайтесь только, сколько безысходности в словах вашей песни. Тут и про атамана, в грудь которого наводит наган комиссар, и подвал Чека, из которого не уйдешь. Черт его знает, чего только вы не пели. А слова-то какие: «стенка ли, осина, могила темна!» На повстанцев это очень подействовало. Где только вы эту песню выкопали?