Подсмотрят ли ее когда-нибудь?» (3, 12, 331) — пишет критик. Белинский развивает мысль о том, что духовную природу человека нельзя отделять от его физической природы, но вместе с тем их надо отличать друг от друга. «Законы ума должны наблюдаться в действиях самого ума», — говорит он, доказывая, что это дело не физиологии, а логики, которая должна идти своей дорогой, не забывая, однако, что предмет ее исследований — «цветок, корень которого в земле», т. е. духовное, порождаемое физическим.

Белинский ставит вопрос о необходимости создания новой философии. Он предчувствует ее возникновение, указывая на философские поиски, предсказывающие «близость умственной революции». Критик считает, что осуществить такую умственную революцию будет под силу только гению. Ближайшие задачи этого переворота он формулирует следующим образом: «Освободить науку от призраков трансцендентализма и theologie, показать границы ума, в которых его деятельность плодотворна, оторвать его навсегда от всего фантастического и мистического — вот, что сделает основатель новой философии…» (3, 12, 331).

Перейдя к материализму, Белинский не отказался от диалектики, как это утверждается в некоторых дореволюционных и современных зарубежных сочинениях о нем. Это не значит, что он соединил материализм с диалектикой. У Герцена была плодотворная, хотя и незавершенная, попытка, опираясь на достижения естествознания, материалистически осмыслить логику Гегеля как «эмбрион» общенаучной методологии (см. 11). Белинский в этом отношении уступал Герцену; он перед собой такой задачи не ставил. Однако у него были попытки, иногда тоже небезуспешные, хотя и незавершенные, соединить материализм с диалектикой в области некоторых социальных проблем, и в особенности в области эстетики. Здесь он опережал автора «Писем об изучении природы».

Отстаивая материализм и диалектику, Белинский подверг резкой критике философию славянофилов. По вопросу о славянофилах в советской литературе 60-х годов возникла широкая дискуссия (см. 15). Некоторые советские авторы, пытаясь обосновать прогрессивную, по их мнению, роль славянофилов, утверждали, будто Белинский относился к ним в общем положительно. На наш взгляд, такая точка зрения противоречит фактам. В действительности между критиком и славянофилами развернулась ожесточенная полемика, предметом которой стали проблемы философии и социологии, русская история и русский народ, Запад и Россия. В основе этой полемики лежала борьба революционно-демократической идеологии, отражавшей интересы крестьянства, с идеологией либеральных помещиков.

Отвергая мировоззрение славянофилов, Белинский не принимает прежде всего их философию. Он указывает на мистицизм философии «славянолюбов», на ее связь с религией, на «теологическое» направление славянофильской литературы. Желанию славянофилов «сорвать маску с материалистов Западной Европы» (3, 10, 196) критик противопоставляет свое мнение о важности материалистического объяснения мира. Приводя слова главного теоретика славянофильства А. С. Хомякова о ложности большей части наук, Белинский показывает разрыв славянофилов с научным миропониманием.

Белинский видит, что метод «славянолюбов», несмотря на основательное знакомство многих из них с Гегелем, является не диалектическим, а догматическим. На их примере он дает яркую характеристику догматизма вообще. Критик указывает на огромную силу, которую имеет даже над здравомыслящим человеком «дух системы», «обаяние готовой идеи», принятой за непреложную истину еще до изучения фактов. «Дух системы и доктрины, — пишет он, — имеет удивительное свойство омрачать и фанатизировать даже самые светлые умы» (3, 10, 47). Особенностью метода догматика является то, что он под свою идею, которую он считает непреложною, подводит все факты, а если они не подходят под нее, то он их «гнет, колотит, уродует».

Сущность догматического метода, в частности славянофильского, Белинский показывает, характеризуя Вагнера — персонажа из гётевского «Фауста». Вагнеры, говорит критик, видят в науке не науку, а свою мысль. Они принимаются за нее с готовыми выводами, с определенной целью и обращаются с нею как с лошадью, которую заставляют насильно везти себя, куда им угодно и зная наперед, куда она их привезет. Отмечая общие родовые признаки всех Вагнеров (ограниченность, пошлость и задорливость), Белинский пишет, что ко всем этим прекрасным качествам присовокупляется еще способность впадать в манию какого-нибудь дикого убеждения, т. е. в фанатизм. Вагнер «делается разъяренным, когда он говорит или пишет о своей заветной идее, на которой помешался. Все противники этой идеи — личные враги Вагнера, хотя бы они жили за сто или за тысячу лет до его рождения; все они, мертвые и живые, по его мнению, люди слабоумные, глупые, низкие, злые, презренные, способные на всякое дурное дело… Идея его — истинна и непреложна: он ее доказал, утвердил, сделал яснее солнца» (3, 9, 182).

В противоположность «славянолюбам» с их фанатизмом Белинский высказывается за свободу мнений и заявляет, что славянофильство, как и всякое убеждение, заслуживает уважения. Он считает, что можно не соглашаться с ученым мнением другого и опровергать его, но нельзя преследовать за мысли. Он вообще убежден, что невозможно заставить всех думать одинаково и искусственным образом «соглашать людей в деле убеждения» (3, 10, 235). Это не значит, что критик пытается сгладить свои принципиальные разногласия со славянофилами или с кем бы то ни было. «Гадки и пошлы ссоры личные, но борьба за „понятия“ — дело святое, и горе тому, кто не боролся!» — заявляет он (3, 12, 120).

Можно ли сказать, что Белинский проповедовал терпимость к чужим мнениям? В своей последней программной статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» он говорит определенно: «Пусть каждый выскажет свое мнение, не беспокоясь о том, что другие думают не так, как он. Надо иметь терпимость к чужим мнениям» (3, 10, 358–359). Вместе с тем 28 февраля 1847 г., т. е. за несколько месяцев до последней статьи, Белинский пишет Боткину, отвечая на его упреки в слишком резком тоне, допущенном в рецензии на «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя: «Терпимость к заблуждению я еще понимаю и ценю, по крайней мере в других, если не в себе, но терпимости к подлости я не терплю» (3, 12, 340). Причисляя нетерпимость к числу «великих и благородных источников силы и достоинства человеческого», критик далее говорит, что он останется «гордо и убежденно нетерпимым» (3, 12, 340). Итак, с одной стороны, надо иметь терпимость к чужим мнениям, а с другой — нетерпимость — великий и благородный источник силы и достоинства человека. Что это — противоречие? По форме — да, по существу — нет. Логику и последовательность этих как будто противоречивых суждений русского мыслителя раскрывают слова Герцена о том, что Белинский и его друзья противопоставили славянофилам «безграничную любовь к свободе мысли и такую же сильную ненависть ко всему, что ей препятствует» (18, 7, 239).

Материализм в философии Белинского сочетался с атеизмом. Надо сказать, что отношение его к религии по-разному представлено в сочинениях о нем. Некоторые дореволюционные (Д. С. Мережковский) и современные зарубежные (В. В. Зеньковский) авторы изображали его как религиозного искателя. В советской литературе его отношение к религии либо замалчивалось, либо толковалось лишь как атеистическое. В последнее время в работах о Белинском показано, что этот вопрос не так прост.

Хотя Белинский, что тогда было обычно, воспитывался в детстве в религиозном духе, уже в студенческие годы он, как свидетельствует его юношеская драма, отвернулся от официального православия и церкви; уже тогда у него появились первые сомнения в существовании бога. Но некоторое время спустя у Белинского возник большой интерес к религиозным вопросам. Его просветительские идеи, начиная с «Литературных мечтаний», облекаются в религиозную терминологию. В период «примирения с действительностью» Белинский призывает «подражать апостолам Христа» — «быть апостолами просвещения» (3, 11, 151). В своих сочинениях он ссылается на «миродержавный промысел», на «благое провидение» и пр. Это не значит, что он разделяет догматы православной церкви; его религия особого рода. Он утверждает, что бог существует во всяком благородном порыве человека, во всякой его светлой мысли, что бога надо искать не в храмах, созданных людьми, но в своем сердце, в любви, в преданности науке и искусству (см. 3, 11, 145).